офии, - его пример должен сделать других осторожнее. Этого не 
упустил из виду и сам Иероним, написавший в первой книге "Против Иовиниана" о 
Сократе следующее: "Однажды, когда он стойко переносил бесконечные ругательства 
нападавшей на него Ксантиппы, стоявшей наверху, она облила его грязной водой, а 
он ответил ей только тем, что обтер голову и сказал: "Так я и знал, что за этим 
громом последует дождь".

Кроме того, Элоиза добавила несколько слов и от себя: о том, сколь опасно 
оказалось бы для меня ее возвращение в Париж и что для нее было бы гораздо 
приятнее, а для меня почетнее, если бы она осталась моей подругой, а не женой; 
ведь тогда я принадлежал бы ей не в силу брачных уз, а исключительно из любви к 
ней; и мы, время от времени разлучаясь, тем сильнее чувствовали бы радость от 
наших свиданий, чем реже бы виделись. Убеждая или отговаривая меня при помощи 
этих или подобных доводов и будучи не в состоянии победить мое недомыслие, но 
не желая в то же время и оскорбить меня, она вздохнула, заплакала н закончила 
свои мольбы так: "В конце концов остается одно: скорбь о нашей погибели будет 
столь же велика, сколь велика была наша любовь". И, как было призвано всеми, в 
этом случае ее предсказание оказалось пророческим.

Итак, после рождения нашего младенца, порученного попечению моей сестры, мы 
тайно возвратились в Париж и через несколько дней, проведя ночь в молитвах в 
одной из церквей, мы рано поутру получили там же брачное благословенье в 
присутствии дяди Элоизы и нескольких наших и его друзей. Затем мы тотчас же и 
тайком отправились каждый в свой дом и после этого виделись редко и втайне, 
стараясь всячески скрыть наш брак. Однако же дядя Элоизы и его домашние, желая 
загладить свой прежний позор, начали говорить всюду о состоявшемся браке и тем 
нарушили данное мне обещание. Напротив, Элоиза стала клясться и божиться, что 
все эти слухи - ложь. Поэтому дядя, сильно раздраженный этим, часто и с бранью 
нападал на нее. Узнав об этом, я перевез Элонзу в женский монастырь Аржантейль, 
недалеко от Парижа, где она в детстве воспитывалась и обучалась. Я велел 
приготовить для нее подобающие монахиням монашеские одежды (кроме покрывала) и 
сам облек ее в них. Услышав об этом, ее дядя, родные и близкие еще более 
вооружились против меня, думая, что я грубо обманул их и посвятил ее в монахини,
 желая совершенно от нее отделаться. Придя в сильное негодование, они составили 
против меня заговор и однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое 
моего жилища, они с помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым 
жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те 
части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались. Хотя мои палачи 
тотчас же затем обратились в бегство, двое из них были схвачены и подвергнуты 
оскоплению и ослеплению. Одним из этих двух был мой упомянутый выше слуга; он, 
живя со мной и будучи у меня в услужении, склонился к предательству из-за 
жадности.

С наступлением утра ко мне сбежался весь город; трудно и даже невозможно 
выразить, как были все изумлены, как все меня жалели, как удручали меня своими 
восклицаниями и расстраивали плачем. Особенно терзали меня своими жалобами и 
рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что я более страдал от их 
сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем нанесенные удары, 
и мучился больше от срама, чем от физической боли. Я все думал о том, какой 
громкой славой я пользовался и как легко слепой случай унизил ее и даже совсем 
уничтожил; как справедливо покарал меня суд божий в той части моего тела, коей 
я согрешил; сколь справедливым предательством отплатил мне тот человек, 
которого раньше я сам предал; как превознесут это явно справедливое возмездие 
мои противники, какие волнения неутешной горести причинит эта рана моим родным 
и друзьям; как по всему свету распространится весть о моем величайшем позоре. 
Куда же мне деться? С каким лицом я покажусь публично? Ведь все будут указывать 
на меня пальцами и всячески злословить обо мне, для всех я буду чудовищным 
зрелищем. Немало меня смущало также и то, что, согласно суровой букве закона, 
евнухи настолько отвержены перед господом, что людям, оскопленным полностью или 
частично, воспрещается входить во храм, как зловонным и нечистым, и даже 
животные такого рода считаются непригодными для жертвоприношения. Книга Левит 
гласит: "Вы не должны приносить в жертву господу никакого животного с 
раздавленными, или отрезанными, или отсеченными, или с отнятыми тестикулами". А 
во Второзаконии говорится: "Да не войдет в божий храм евнух".

В столь жалком состоянии уныния я, признаюсь, решил постричься в монахи не ради 
благочестия, а из-за смятения и стыда. Элоиза же еще до меня по моему настоянию 
надела на себя покрывало монахини и вступила в монастырь. Итак, мы оба почти 
одновременно надели на себя монашескую одежду, я - в аббатстве Сен-Дени, а она 
- в упомянутом выше монастыре Аржантейль. Я помню, что многие жалели ее и 
пугали невыносимым для ее молодости бременем монастырских правил; но все 
уговоры были напрасны. Она отвечала на них сквозь слезы и рыдания, повторяя 
жалобу Корнелии: 

О величайший супруг мой!

Брак наш позор для тебя. Ужели змй рок будет властен

Даже над этой главой? Нечестиво вступила в союз я,

Горе принесши тебе. Так приму же и я наказанье!

Добровольно приму я его...

 

С этими словами она поспешила к алтарю, тотчас же приняла

освященное епископом покрывало и перед лицом всех присутствующих связала себя 
монашескими обетами.

Едва только я оправился от раны, ко мне нахлынули клирики и стали докучать и 
мне и моему аббату непрестанными просьбами о том, чтобы я вновь начал 
преподавание - теперь уже ради любви к