ил меня и позволил мне жить по-монашески в любом 
подходящем месте. Аббат и его спутники начали совещаться друг с другом, 
поскольку они должны были дать ответ графу до своего отъезда в тот же день. Им 
показалось, что я желаю перейти в другое аббатство, и они признали это весьма 
оскорбительным для монастыря Сен-Дени. Они очень гордились тем, что при 
пострижении в монахи я избрал именно их монастырь и этим как бы выразил 
презрение ко всем другим аббатствам. Они утверждали, что если я, оставив их, 
перейду к другим монахам, это нанесет им величайшее оскорбление. Поэтому об 
удовлетворении моей просьбы они и слышать ничего не хотели ни от меня, ни от 
графа и даже стали грозить мне отлучением, если я немедленно не вернусь в их 
монастырь. А настоятелю, к которому я бежал, они настрого запретили удерживать 
меня, если он не хочет быть отлученным вместе со мной. 

Услышав об этом, и настоятель и я стали сильно беспокоиться. Но настаивавший на 
своем аббат скончался через несколько дней после своего отъезда. Тогда я явился 
к его преемнику вместе с епископом Мо с просьбой разрешить мне сделать то, о 
чем я ходатайствовал перед умершем аббатом. Сначала и его преемник не 
соглашался удовлетворить мою просьбу, но затем при посредстве нескольких моих 
друзей я обратился к королю и его совету и таким образом добился желаемого. 
Этьен, занимавший в то время должность королевского сенешала, призвал к себе 
аббата и его приближенных и спросил их, зачем они хотят удержать меня у себя 
против моей воли, указав, что этим они могут только вызвать смуту и не получат 
от этого никакой пользы, ибо согласовать мое и их поведение никак нельзя. Я 
знал об имевшемся в королевском совете мнении о том, что это аббатство должно 
было подчиняться королю и доставлять ему мирские выгоды, невзирая на то, что 
оно все менее следовало уставу. Поэтому я надеялся легко получить согласие 
короля и его советников на мое ходатайство. Так и произошло. Однако для того, 
чтобы наш монастырь не лишился приобретенной им из-за меня славы, мне разрешили 
удалиться в любую пустынь по моему избранию, но с условием не подчиняться 
никакому другому аббатству. На это дали согласие обе стороны, подтвердив его в 
присутствии короля и его советников. 

Итак, я удалился в уже известную мне пустынь в округе Труа, где некие лица 
подарили мне участок земли. Там с согласия местного епископа я выстроил сначала 
из тростника и соломы молельню во имя святой троицы. Проживая в уединении от 
людей вместе с одним клириком, я поистине мог воспеть псалом господу: "Вот 
бежав, я удалился и пребываю в пустыне". Узнав об этом, мои ученики начали 
отовсюду стекаться ко мне и, покидая города и замки, селиться в пустыне, вместо 
просторных домов - строить маленькие хижинки, вместо изысканных кушаний - 
питаться полевыми травами и сухим хлебом, вместо мягких постелей - устраивать 
себе ложе из сена и соломы, а вместо столов - делать земляные насыпи. Так что 
ты мог бы подумать, что они подражают древним философам, о которых Иероним во 
второй книге своего сочинения "Против Иовиниана" упоминает в таких словах: 
"Пороки входят в душу через пять чувств, как бы чрез окна. Столицу и твердыню 
ума нельзя взять иным путем, как вторжением неприятельского войска чрез врата...
 Если кто-либо наслаждается цирковыми играми, борьбой силачей, движениями 
скоморохов, женской красотой, блеском драгоценных камней, роскошью одежд и т.п.,
 то чрез окна очей в плен берется свобода души. И исполняется пророчество: 
"Чрез окна наши вошла смерть".

Итак, если через эти врата в твердыню нашего ума вторглись треволнения, 
наподобие атакующего войска, то где же окажется тогда свобода [ума], где его 
сила, где помыслы о боге? В особенности, когда чувство рисует картины минувших 
наслаждений, а воспоминание о пороках побуждает душу к сочувствию им и 
некоторым образом - к совершению того, что не совершается в действительности. 
По этим причинам многие из философов оставили многолюдные города и загородные 
сады с их тучной почвой, пышной листвой деревьев, щебетанием птиц, зеркальными 
источниками, журчанием ручейка и многими соблазнами для зрения и слуха, не 
желая, чтобы роскошь и изобилие приятных впечатлений ослабили твердость души и 
осквернили ее целомудрие. И в самом деле, бесполезно многократно взирать на 
такие вещи, которые когда-то пленяли тебя, и подвергаться воздействию тех 
предметов, лишение которых ты переносишь с трудом. Потому-то пифагорейцы, 
убегая от многолюдства, обычно жили в уединении и в пустынных местах. И сам 
Платон - человек богатый, ложе которого Диоген попирал грязными ногами, - для 
философских занятий и своей Академии избрал виллу, не только удаленную от 
города, но и пораженную чумой, затем, чтобы обуздать порывы страстей постоянной 
угрозой болезни и чтобы его ученики не испытывали никаких иных удовольствий, 
кроме удовольствия от того, что они изучают". Передают, что такой же образ 
жизни вели и сыны пророческие, ученики Елисея. Сам Иероним пишет о них, как о 
монахах того времени, и в своем сочинении "К монаху Рустику" между прочим, 
говорит: "Сыны пророческие, о которых мы читаем в Ветхом завете, были подобны 
монахам, строили себе хижины вблизи реки Иордана и, оставив города и шумные 
скопления людей, питались ячменной крупой и полевыми травами".

Так и мои ученики, построив себе хижины на берегу реки Ардюссона, казались 
скорее отшельниками, нежели школярами. Но чем больше прибывало их в эту 
местность и чем суровей был образ жизни, который они вели, пока у меня учились, 
тем больше в глазах моих врагов это приносило мне славы, а им самим унижения. 
Они с горечью видели, что все, предпринятое ими против меня, обратилось мне во 
благо. Итак, хотя, по выражению Иеронима, я удалился от городов, площадей, 
толпы и споров, все же, как говорит Квинтилиан, зависть отыскала меня даже в 
моем уединении. 

Мои недруги, молча жалуясь и вздыхая, говорили себе: "Вот за ним пошел целый 
свет, и мы не только не