я прочел его как только мог. 
Затем меня, как бы виновного и уличенного, передали аббату монастыря святого 
Медарда, присутствовавшему на соборе, и немедленно увезли в его монастырь, как 
в тюрьму. Тотчас же был распущен и собор.

Аббат и монахи этого монастыря, предполагая, что я останусь у них и далее, 
приняли меня с величайшей радостью и, обращаясь со мною весьма любезно, 
безуспешно старались меня утешить. О боже, праведный судья! С какой желчью в 
сердце, с какой душевной горечью я, безумный, оскорблял тогда тебя самого и 
яростно нападал на тебя, непрестанно повторяя вопрос блаженного Антония: 
"Иисусе благой! Где же ты был?" Какое мучило меня горе, какой стыд меня смущал, 
какое волновало отчаяние, все это я чувствовал тогда, теперь же не могу 
пересказать. Я сравнивал то, что я теперь переносил, с теми муками, которые 
некогда претерпело мое тело, и считал себя несчастнейшим из всех людей. Прежнее 
предательство представлялось мне ничтожным в сравнении с этой новой обидой. И я 
гораздо более огорчался оттого, что опорочили мое доброе имя, чем от того, что 
изувечили мое тело: ведь тогда я был некоторым образом сам виноват, теперь же я 
подвергся столь явному насилию из-за чистых намерений и любви к нашей вере, 
которые побудили меня писать.

Часть третья 


После того как распространилась молва о том, как жестоко и незаслуженно со мной 
поступили, все стали резко порицать приговор, но некоторые из присутствовавших 
на соборе старались отклонить от себя ответственность и переложить ее на других.
 Даже сами мои враги начали отрицать, что со мной так поступили по их совету, а 
легат при всех признался, что он решительно осуждает злобу франков, проявленную 
в этом деле. Находясь под влиянием моих врагов, он был вынужден временно 
уступить их злобе, но, побуждаемый раскаянием, через несколько дней отослал 
меня обратно из чужого монастыря в мой собственный. А там, как я уже упомянул, 
почти все относились ко мне враждебно; гнусная жизнь и бесстыдное поведение 
заставляли их смотреть на меня вообще с подозрением; из-за моих же обличений 
они меня с трудом выносили. И вот через несколько месяцев им представился 
благоприятный случай сделать попытку погубить меня. 

Однажды, когда я читал, мне случайно попалась одна фраза из комментариев Беды к 
"Деяниям апостолов", где он утверждает, что Дионисий Ареопагит был не афинским, 
а коринфским епископом. Это показалось весьма неприятным нашим монахам, 
похвалявшимся тем, что основатель их монастыря Дионисий и есть тот самый 
Ареопагит, деяния которого свидетельствуют о том, что он был афинским епископом.
 Отыскав это свидетельство Беды, противоречившее нашему мнению, я как бы шутя 
показал эту фразу нескольким находившимся поблизости монахам. Они пришли в 
величайшее негодование, обозвали Беду самым лживым писателем и признали более 
надежным свидетелем своего аббата Хильдония, который долго путешествовал по 
Греции с целью исследования этого вопроса и, установив истину, в описанных им 
деяниях святого совершенно устранил всякие сомнения по этому вопросу. Затем, 
когда один из моих собеседников настойчиво допытывался у меня, чье 
свидетельство по этому вопросу представляется мне более авторитетным - Беды или 
Хильдония, - я ответил, что мне кажется более веским авторитет Беда, труды 
которого признаются во всей латинской церкви. 

Этим ответом я сильно их раздражил, и они начали кричать, что теперь-то они 
меня явно разоблачили, что я всегда был врагом нашего монастыря, а в данном 
случае тяжко оскорбил и все королевство, отрицая, что их [монахов] покровителем 
является Ареопагит, что я отнял у королевства честь, которой оно особенно 
гордится. Я ответил, что ведь не я отрицал это и меня мало интересует, был ли 
святой Дионисий Ареопагитом или кем-то другим; важно лишь то, что он удостоился 
от бога венца святого. Однако они тотчас же побежали к аббату и передали ему 
слова, которые они приписывали мне. Аббат охотно их выслушал, радуясь 
представившемуся случаю поставить меня в затруднение: ведя еще более постыдный 
образ жизни, чем другие, он тем сильнее меня опасался. Созвав монастырскую 
братию, он обратился ко мне с жестокими угрозами и заявил, что он немедленно 
отправит меня к королю, дабы тот наказал меня за то, что я лишил его 
государство и его самого венца славы. До передачи королю аббат приказал строго 
стеречь меня. Моя просьба подвергнуть меня, если я в чем-нибудь провинился, 
обычному наказанию осталась безуспешной. 

Тогда, сильно опасаясь вероломства монахов Сен-Дени и придя в совершенное 
отчаяние при мысли, что судьба меня столь долго преследует, как будто против 
меня восстал весь свет, я, при содействии нескольких сочувствовавших мне 
монахов и при помощи некоторых моих учеников, тайно ночью убежал из монастыря в 
близлежащие владения графа Тибо, где я раньше уже жил в некоей, келье. Сам граф 
был немного знаком со мной и вполне сочувствовал мне, слыша о моих бедствиях. В 
означенной области я поселился сначала в замке Провена в одной из келий монахов 
из Труа, настоятель которых еще раньше был дружен со мною и очень меня любил; 
он сильно обрадовался мне и стал обращаться со мною весьма любезно. Случилось 
однажды так, что в замок приехал мой аббат по каким-то своим делам к 
упомянутому графу. Узнав об этом, я также явился к графу вместе с названным 
настоятелем и стал просить графа, если возможно, вступиться за меня перед 
аббатом, чтобы он отпус