— Никак мне, друзья, не убедить Критона, что я — это только тот Сократ, который 
сейчас
беседует с вами и пока еще распоряжается каждым своим словом. Он воображает, 
будто я
— это тот, кого он вскорости увидит мертвым, и вот спрашивает, как меня 
хоронить! А
весь этот длинный разговор о том, что, выпив яду, я уже с вами не останусь, но 
отойду в
счастливые края блаженных, кажется ему пустыми словами, которыми я хотел 
утешить вас,
{49}
а заодно и себя. Так поручитесь же за меня перед Критоном, только дайте 
ручательство,
обратное тому, каким сам он ручался перед судьями: он-то ручался, что я 
останусь на
месте, а вы поручитесь, что не останусь, но удалюсь отсюда, как только умру. 
Тогда
Критону будет легче, и, видя, как мое тело сжигают или зарывают в землю, он уже 
не
станет негодовать и убиваться, воображая, будто я терплю что-то ужасное, и не 
будет
говорить на похоронах, что кладет Сократа на погребальное ложе, или выносит, 
или
зарывает. Запомни хорошенько, мой дорогой Критон: когда ты говоришь неправильно,
 это
не только само по себе скверно, но и душе причиняет зло. Так не теряй мужества 
и говори,
что хоронишь мое тело, а хорони как тебе заблагорассудится и как, по твоему 
мнению,
требует обычай.

С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом 
за
ним, а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о том, что 
услышали,
но все снова и снова возвращались к мысли, какая постигла нас беда: мы словно 
лишались
отца и на всю жизнь оставались сиротами. Когда Сократ помылся, к нему привели
сыновей — у него было двое маленьких и один побольше; пришли и родственницы, и
Сократ сказал женщинам несколько слов в присутствии Критона и о чем-то 
распорядился,
а потом велел женщинам с детьми возвращаться домой, а сам снова вышел к нам.

Было уже близко к закату: Сократ провел во внутренней комнате много времени.
Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. 
Появился
прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, сказал:

— Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, 
которые
бушуют и проклинают меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить 
яд. Я
уж и раньше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и 
самый
лучший из людей, какие когда-нибудь сюда попадали. И теперь я уверен, что ты не
гневаешься на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, и гневаешься. 
Ясное
дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как 
можно
легче перенести неизбежное.

Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ взглянул на него и промолвил:

— Прощай и ты. А мы все исполним как надо. — Потом, обратившись к нам, 
продолжал:
— Какой обходительный человек! Он все это время навещал меня, а иногда и 
беседовал со
мною, просто замечательный человек! Вот и теперь, как искренне он меня 
оплакивает.
Однако ж, Критон, послушаемся его — пусть принесут яд, если уже стерли. А если 
нет,
пусть сотрут.

А Критон в ответ:

— Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Сократ, еще не закатилось. А я знаю,
 что
другие принимали отраву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, пили
вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем кто хотел. Так что не торопись,