— Да оттого, что еще сегодня и я остригусь вместе с тобою, если наше 
доказательство
скончается и мы не сумеем его оживить. Будь я на твоем месте и ускользни 
доказательство
у меня из рук, я бы дал клятву, по примеру аргосцев, не отращивать волосы до 
тех пор,
пока не одержу победы в новом бою против доводов Симмия и Кебета.

— Но ведь, как говорится, против двоих даже Гераклу не выстоять, — возразил я.

— Тогда кликни на помощь меня — я буду твоим Иолаем, пока день еще не погас.

— Конечно, кликну, только давай наоборот: я буду Иолаем, а ты Гераклом.

— Это все равно, — сказал Сократ. — Но прежде всего давай остережемся одной
опасности.

— Какой опасности? — спросил я.

— Чтобы нам не сделаться ненавистниками всякого слова, как иные становятся
человеконенавистниками, ибо нет большей беды, чем ненависть к слову. Рождается 
она
таким же точно образом, как человеконенавистничество. А им мы проникаемся, если
сперва горячо и без всякого разбора доверяем кому-нибудь и считаем его 
человеком
совершенно честным, здравым и надежным, но в скором времени обнаруживаем, что 
он
неверный, ненадежный и еще того хуже. Кто испытает это неоднократно, и в 
особенности
по вине тех, кого считал самыми близкими друзьями, тот в конце концов от частых 
обид
ненавидит уже всех подряд и ни в ком не видит ничего здравого и честного. Тебе, 
верно,
случалось замечать, как это бывает.

— Конечно, случалось, — сказал я.
{29}
— Но разве это не срам? — продолжал Сократ. — Разве не ясно, что мы приступаем 
к
людям, не владея искусством их распознавать? Ведь кто владеет этим искусством 
по-
настоящему, тот рассудит, что и очень хороших и очень плохих людей немного, а
посредственных — без числа.

— Как это? — спросил я.

— Так же точно, как очень маленьких и очень больших. Что встретишь реже, чем 
очень
большого или очень маленького человека или собаку и так далее? Или что-нибудь 
очень
быстрое или медленное, безобразное или прекрасное, белое или черное? Разве ты 
не
замечал, что во всех таких случаях крайности редки и немногочисленны, зато 
середина
заполнена в изобилии?

— Конечно, замечал, — сказал я.

— И если бы устроить состязание в испорченности, то и первейших негодяев 
оказалось бы
совсем немного, не так ли?

— Похоже, что так, — сказал я.

— Вот именно, — подтвердил он. — Но не в этом сходство между рассуждениями и
людьми — я сейчас просто следовал за тобою, куда ты вел, — а в том, что иногда 
мы
поверим доказательству и признаем его истинным (хотя сами искусством рассуждать 
не
владеем), а малое время спустя решим, что оно ложно, — когда по заслугам, а 
когда и
незаслуженно, и так не раз и не два. Особенно, как ты знаешь, это бывает с теми,
 кто
любит отыскивать доводы и за и против чего бы то ни было: в конце концов они
начинают думать, будто стали мудрее всех на свете и одни только постигли, что 
нет
ничего здравого и надежного ни среди вещей, ни среди суждений, но что всё 
решительно
испытывает приливы и отливы, точно воды Еврипа, и ни на миг не остается на 
месте.