качеств и потому в том, что мы называем смертью, гибнет первою.

Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел собравшихся взглядом, улыбнулся и 
сказал:

— Симмий говорит дело. Если кто из вас находчивее моего, пусть отвечает. 
Кажется,
Симмий метко поддел [наше] рассуждение. И все-таки, на мой взгляд, прежде чем
отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, — в чем упрекает [наши] доводы он, 
а мы
тем временем подумаем, что нам сказать. И тогда уже, выслушав обоих, мы либо 
уступим
им, если выяснится, что они поют в лад, а если нет — будем отстаивать свое
доказательство. Ну, Кебет, теперь твой черед: говори, что тебя смущает.

— Да, Сократ, я скажу, — отозвался Кебет. — Мне кажется, [наше] доказательство 
не
сдвинулось с места, и упрек, что мы делали ему раньше, можно повторить и теперь.
 Что
наша душа существовала и до того, как воплотилась в этом образе, доказано — я 
не
отрицаю — очень тонко и, смею сказать, очень убедительно. Но что она и после 
нашей
смерти продолжает где-то существовать, это мне представляется далеко не столь
{27}
убедительным. Правда, я не разделяю возражения Симмия, будто душа не сильнее и 
не
долговечнее тела. Наоборот, сколько я понимаю, душа обладает огромным 
преимуществом
перед всем телесным. "Как же так? — спросят меня. — Откуда же тогда твои 
сомнения,
если ты видишь, что после смерти человека даже более слабая его часть 
продолжает
существовать? Разве тебе не кажется. что более долговечная часть непременно 
должна
сохраняться в целости все это время?" Смотри, есть ли толк в том, что я на это 
отвечаю.
Естественно, что и мне, как раньше Симмию, понадобится какое-нибудь уподобление.


Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же самое, что применить этот довод к
умершему старику ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-то существует, 
целый и
невредимый, и в подтверждение предъявить плащ, который старик сам себе соткал: 
плащ-
то ведь цел, ему ничего не сделалось, он невредим. А если кто усомнится, тогда 
спросить,
что долговечнее, люди или плащи, которые постоянно в употреблении, в носке, и, 
услыхав
в ответ: "Разумеется, люди", — считать доказанным, что человек, соткавший этот 
плащ, без
всякого сомнения, цел и невредим, раз не погибла вещь менее долговечная.

Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все обстоит иначе. Следи и ты за там, 
что я
говорю. Кто так рассуждает, судит нелепо — это каждому видно. Ведь наш ткач 
соткал и
сносил много этаких плащей и пережил их все, за исключением, правда, одного,
последнего, но из этого никак не следует, будто человек негоднее или бессильнее 
плаща.

То же самое уподобление, по-моему, применимо и к душе, связанной с телом, и, 
кто
говорит о душе и тела теми же самыми словами, что о ткаче и плаще, мне кажется, 
говорит
верно: он скажет, что душа долговечнее, а тело слабее и кратковременнее; к 
этому, однако
ж, он должен прибавить, что всякая душа снашивает много тел, в особенности если 
живет
много лет: тело ведь изнашиваатся и отмирает еще при жизни человека, и, стало 
быть,
душа беспрерывно ткет наново, заменяя сношенное. И когда душа погибает, 
последняя
одежда на ней непременно должна быть цела — она одна только и переживает душу.
Лишь после гибели души обнаруживает тело природную свою слабость и скоро
истребляется тлением. Значит, приняв наше доказательство, мы всё еще не можем 
твердо
надеяться, что душа наша, когда мы умрем, будет где-то продолжать свое 
существование.
Мало того, скажут мне, допустим, мы сделаем стороннику этих доводов еще большие