ы можем приписывать 
государству различные предикаты, которые нельзя приписать его членам в 
отдельности, — что оно имеет многочисленное население, пространную территорию, 
что оно могущественно и т. д. Мнение, которое мы рассматриваем, относит именно 
сюда этические предикаты, считая, что они только производно присущи индивидам. 
Человек может принадлежать к государству с многочисленным населением или к 
хорошему государству, но сам он, заявляют они, ни хорош, ни заселен. Эта точка 
зрения, которая широко распространена среди немецких философов, не свойственна 
Аристотелю, за исключением, быть может, в известной мере его концепции 
справедливости.

Значительная часть «Этики» посвящена обсуждению вопросов дружбы, включая все 
отношения, которые связаны с чувством привязанности. Совершенная дружба 
возможна только между достойными, и нельзя дружить со многими. Не следует 
вступать в дружеские отношения с человеком, занимающим более высокое положение, 
чем ты сам, если только он не выше и по своей добродетели (что будет 
оправдывать то уважение, которое ему оказывается). Мы видели, что в неравных 
отношениях — как отношения мужа и жены или отца и сына — того, кто стоит выше, 
надо любить больше. Немыслимо дружить с Богом, потому что он не может любить 
нас как равный. Аристотель обсуждает вопрос, может ли человек быть другом 
самому себе, и решает, что это возможно только в том случае, если человек 
хороший; плохие люди, утверждает он, часто ненавидят самих себя. Хороший 
человек должен любить себя, но благородно (1169а). Друзья являются утешением в 
несчастье, но не надо делать их несчастными, ища их сочувствия, как поступают 
женщины и женоподобные мужчины (1171b). Хорошо иметь друзей не только в беде; и 
счастливый человек нуждается в друзьях, чтобы разделить с ними свое счастье. 
«Никто не согласился бы владеть всеми благами мира, если ему не с кем 
поделиться ими. Человек — общественное животное и по природе создан к сожитию с 
другими» (1169b). Все, что сказано о дружбе, разумно, но ни одним словом не 
превышает обычного здравого смысла.

Аристотель вновь обнаруживает свое благоразумие, рассуждая о наслаждении, 
которое Платон рассматривал несколько аскетически. Наслаждение, в том смысле, 
как Аристотель употребляет это слово, отличается от счастья, хотя не может быть 
счастья без наслаждения. Он утверждает, что имеется три разных взгляда на 
наслаждение: 1) что оно никогда не бывает хорошим; 2) что часть наслаждений 
хороша, но большинство из них плохо; 3) что наслаждение хорошо, но не является 
самым прекрасным. Он отвергает первую точку зрения на том основании, что боль 
безусловно плоха и потому наслаждение должно быть хорошим. Как он заявляет 
(весьма справедливо), бессмыслицей было бы говорить, что человек может быть 
счастлив на дыбе; для счастья необходима некоторая степень внешнего 
благополучия. Он также отказывается от того мнения, что все наслаждения 
телесны; во всем есть нечто божественное и, стало быть, способность к более 
высоким наслаждениям. Хорошие люди испытывают наслаждение, если они не 
погружены в несчастье, а Бог всегда наслаждается единым и простым блаженством 
(1152-4).

В последующей части книги есть другое рассуждение о блаженстве, не совсем 
совпадающее с приведенным выше. Здесь утверждается, что существуют дурные 
наслаждения, которые, однако, не являются наслаждениями для людей хороших 
(1173b), что, возможно, наслаждения бывают нескольких родов (ibid) и что 
наслаждения хороши или плохи в зависимости от того, связаны ли они с плохой или 
хорошей деятельностью (1175b). Есть вещи более ценные, чем наслаждение; никто 
не был бы доволен, если бы ему пришлось прожить жизнь, обладая интеллектом 
ребенка, даже если бы это было приятно. Каждое животное имеет свойственное ему 
наслаждение, и свойственное человеку наслаждение связано с разумом.

Это приводит к единственной доктрине в рассматриваемой книге, которая 
представляет собой не просто выражение здравого смысла. Счастье заключается в 
доброжелательной деятельности, а совершенное блаженство — в наилучшей 
деятельности, которая является созерцательной. Созерцание предпочтительнее, чем 
война, или политика, или любая другая практическая карьера, потому что оно дает 
досуг, а досуг существенно необходим для счастья. Практическая добродетель 
приносит лишь второстепенный род счастья; высшее счастье заключается в 
применении разума, так как разум более, чем что-либо другое, есть человек. 
Человек не может целиком отдаться созерцанию, но, поскольку он таков, он 
причастен к жизни богов. «Деятельность божества, будучи самою блаженною, есть 
созерцательная деятельность». Из всех человеческих существ философ ближе всех к 
божеству в своей деятельности, а поэтому он самый счастливый и самый лучший.



«Кто проявляет себя в деятельности ума и почитает ум, видимо, устроен наилучшим 
образом и более всех любезен богам. Ибо если боги, как принято считать, уделяют 
какое-то внимание человеческим делам, то было бы вполне понятно, если бы боги 
наслаждались самым лучшим и самым для них родственным (а это, видимо, ум) и 
если бы воздавали добром тем людям, кто больше всего его любит и ценит, за то, 
что они внимательны к любезному богам и поступают правильно и прекрасно. Нет 
сомнения, что все это в первую очередь имеется у мудреца. А значит, он всех 
любезней богам. Он же, видимо, и самый счастливый, так что и в этом смысле 
мудрец выходит счастливцем по преимуществу» (1179а).


Этот отрывок фактически является заключительной частью «Этики»; последующие 
несколько параграфов служат переходом к политике.

Давайте же тепе