однако, если он является «вещью», является таким в силу того, что он отграничен 
от других атомов и имеет в некотором смысле «форму».

Теперь мы переходим к новому утверждению, которое на первый взгляд кажется 
трудным для понимания. Душа, говорят нам, есть форма тела. Ясно, что здесь 
«форма» не означает очертание. Я вернусь позднее к этому значению, по которому 
душа есть форма тела; сейчас я лишь замечу, что в системе Аристотеля душа есть 
то, что делает тело одной вещью, обладающей единством цели и характерными 
чертами, которые мы ассоциируем со словом «организм». Цель глаза состоит в том, 
чтобы видеть, но он не может видеть, если он отделен от своего тела. На самом 
деле видит душа.

Казалось бы, следовательно, что «форма» есть то, что придает единство 
какой-либо части материи, и что это единство является обычно, если не всегда, 
телеологическим. Но «форма» оказывается значительно большим, чем это, а это 
большее очень трудно для понимания.

Форма какой-либо вещи, говорят нам, есть ее сущность и первичная субстанция. 
Формы субстанциальны, хотя универсалии не таковы. Когда человек делает 
бронзовый шар, и материя и форма уже существовали, и все, что он делает, 
состоит лишь в том, что он их объединяет вместе. Человек не делает форму, так 
же как он не делает бронзу. Не все имеет материю; имеются вечные вещи, и они не 
имеют материи, за исключением тех из них, которые движутся в пространстве. Вещи 
прирастают реальностью, приобретая форму; материя без формы является лишь 
возможностью.

Тот взгляд, что формы являются субстанциями, существующими независимо от 
материи, в которой они проявляются, по-видимому, делает уязвимым Аристотеля со 
стороны его же собственных аргументов против платоновских идей. Форма 
понимается им как нечто совершенно отличное от универсалии, но она имеет много 
одинаковых с ней характерных черт. Форма, говорят нам, более реальна, чем 
материя; она представляет собой воспоминание о единственной реальности идей. 
Изменение, которое Аристотель вносит в метафизику Платона, по-видимому, в 
действительности меньше, чем он хочет его представить. Этот взгляд принят 
Целлером, который по этому вопросу о материи и форме говорит следующее: 
«Окончательное объяснение недостаточной ясности по этому вопросу у Аристотеля 
следует, однако, искать в том факте, что он сам лишь наполовину, как мы далее 
увидим, освободился от платоновской тенденции гипостазировать идеи. Как «идеи» 
для Платона, так и «формы» для Аристотеля имели свое собственное метафизическое 
существование, которое обусловливает все отдельные вещи. И хотя Аристотель 
проницательно проследил развитие идей из опыта, не менее верно, что эти идеи, 
особенно там, где они дальше всего удалены от опыта и непосредственного 
восприятия, превращаются в конце концов из логического продукта человеческой 
мысли в непосредственное предчувствие сверхчувственного мира и в объект, в этом 
смысле, интеллектуальной интуиции» [159 - Е. Zeller. Aristotle. Vol. I, p. 204.
].

Я не знаю, какой ответ мог бы найти Аристотель на эту критику.

Единственный ответ, какой я могут вообразить, состоял бы в утверждении, что две 
вещи не могли бы иметь одну и ту же форму. Если человек делает два медных шара 
(скажем к примеру), то каждый шар имеет свою собственную особую шаровидность, 
которая является субстанциальной и отдельной и представляет собой пример 
всеобщей «шаровидности», но не тождественна ей. Я не думаю, что язык отрывков, 
которые я цитировал, вполне подкрепляет такую интерпретацию. И она открыта 
возражению, что эта единичная шаровидность, согласно взглядам Аристотеля, была 
бы непознаваемой, тогда как сущность метафизики Аристотеля состоит в том, что 
чем больше имеется формы и меньше материи, тем более познаваемыми становятся 
вещи. Это совместимо с остальными его взглядами, поскольку форма может быть 
воплощена во многих единичных вещах. Если бы он сказал, что имеется столько же 
форм, являющихся примерами шаровидности, сколько имеется шаровидных вещей, он 
произвел бы весьма радикальные изменения в своей философии. Например, его 
взгляд, что форма тождественна своей сущности, несовместим с предложенным выше 
выходом из положения.

Доктрина материи и формы у Аристотеля связана с различием между 
потенциальностью и актуальностью. Голая материя мыслится как потенциальность 
формы; всякое изменение состоит в том, что мы должны называть «эволюцией» в том 
смысле, что после изменения данная вещь имеет больше формы, чем прежде. Та вещь,
 которая имеет больше формы, рассматривается как более «актуальная». Бог есть 
чистая форма и чистая актуальность, поэтому в нем не может происходить 
изменений. Далее будет видно, что эта теория является оптимистической и 
телеологической: Вселенная и все, что в ней есть, постоянно развивается в 
направлении чего-то лучшего, чем было прежде.

Понятие потенциальности удобно в некоторых отношениях при условии, что оно 
используется таким образом, что мы можем перевести наши суждения в форму, в 
которой это понятие отсутствует. «Глыба мрамора есть потенциальная статуя» 
означает, что «из глыбы мрамора посредством соответствующих действий создается 
статуя». Но когда потенциальность используется как основное и несводимое 
понятие, оно всегда скрывает путаницу в мысли. Употребление этого понятия 
Аристотелем является одним из отрицательных моментов в его системе.

Теология Аристотеля интересна и тесно связана с его остальной метафизикой; на 
самом деле «теология» представляет собой одно из названий, которое Аристотель 
относит к тому, что мы называем «метафизикой». (Книга, которую мы знаем под 
этим названием, им не была названа так.
)
Аристотель говорит, что имеется три рода субс