о получишь...

В другой табличке говорится: «Привет тебе, пережившему страдание... Из человека 
ты стал Богом». И еще в другой: «Счастлив и блажен ты, которому суждено из 
смертного стать Богом».

Источник, из которого душа не должна пить, — это Лета, приносящая забвение; 
другой источник — Мнемосина, память. В потустороннем мире душа, если она жаждет 
спасения, не должна ничего забывать. Напротив, она должна приобрести память, 
превосходящую естественную.

Орфики были аскетической сектой, вино для них — только символ, как позднее 
причастие для христиан. Искомое ими опьянение — это «энтузиазм», союз с богом. 
Они думали, что таким путем приобретают мистическое знание, недостижимое 
обычными средствами. В греческую философию этот мистический элемент принес 
Пифагор, такой же реформатор орфизма, каким был Орфей по отношению к религии 
Диониса. От пифагорейцев орфический элемент перешел в философию Платона, а от 
него — в ту более позднюю философию, которая была уже полностью религиозной.

Некоторые явно вакхические элементы сохранились всюду, где орфизм имел влияние. 
Одним из таких элементов был феминизм. Его много у Пифагора, а у Платона 
элемент феминизма привел даже к требованию полного политического равноправия 
для женщин. «Женский пол, — говорит Пифагор, — по своей природе более 
благочестив». Другой вакхический элемент состоит в уважении к сильной страсти. 
Греческая трагедия выросла из ритуалов Диониса. Особенно Еврипид чтил двух 
главных богов орфизма: Диониса и Эроса. Он не уважал холодного и самодовольного,
 благонравного человека, которого в его трагедиях обычно сводили с ума или 
как-либо иначе ввергали в беду боги, возмущенные его богохульством.

По традиции считается, что грекам свойственна восхитительная безмятежность 
(serenity), позволявшая им с олимпийским спокойствием созерцать страсть со 
стороны, подходя к ней с эстетической точки зрения. Но это весьма односторонний 
взгляд. Это верно, быть может, относительно Гомера, Софокла и Аристотеля, но 
это в высшей степени неверно применительно к тем грекам, которые прямо или 
косвенно были затронуты вакхическим или орфическим влиянием. В Элевсине — а 
элевсинские мистерии составляли наиболее священную часть афинской 
государственной религии — пели гимн, в котором говорилось 
следующее:
		С твоей высоко поднятой чашей,
		С твоим безумным 
пиршеством		В Элевсинскую цветущую 
долину		Приходи ты — Вакх, гимн и привет 
тебе!
В «Вакханках» Еврипида хор менад являет собой такое сочетание поэтичности и 
дикости, которое прямо противоположно безмятежности. Они прославляют 
удовольствие отрывать конечности диких животных и поедать их сырыми тотчас 
же:
		О, как мне любо в полянах,
		Когда я в неистовом беге,
		От легкой дружины отставши,
		В истоме на землю паду,
		Священной небридой одета.
		Стремясь ко фригийским горам,
		Я хищника жаждала 
снеди:		За свежей козлиною 
кровью		Гонялась по склону холма...

Танец менад на склоне горы не был только неистовством, он был бегством от 
бремени и забот цивилизации в мир нечеловеческой красоты и свободы, ветра и 
звезд. В менее безумном настроении они 
поют:
		Милая ночь, придешь 
ли?		Вакху всю я тебя отдам,
		Пляске — белые ноги,
		Шею — росе студеной.
		Лань молодая 
усладе		Луга зеленого рада.
		Вот из облавы вырвалась,
		Сеть миновала крепкую.
		Свистом охотник пускай 
теперь		Гончих за ланью шлет,
		Ветер у ней в ногах,
		В поле — раздолье.
		Берегом мчаться отрадно ей,
		Даром, что члены сжимает 
усталость;		Тихо кругом — она рада безлюдью,
		Рада молчанию чащи зеленой.

Прежде чем повторить, что греки были «безмятежными», попробуйте вообразить 
матрон Филадельфии, ведущих себя таким же образом, даже в пьесе Юджина О'Нила.

Орфик не более «безмятежен», чем прежний поклонник Вакха. Для орфика жизнь в 
этом мире является страданием и скукой. Мы привязаны к колесу, которое, 
вращаясь, образует бесконечные циклы рождения и смерти. Наша истинная жизнь — 
на звездах, но мы прикованы к земле. Только путем очищения, самоотречения и 
аскетической жизни можем мы избежать этого круговорота и достигнуть, наконец, 
экстаза един