буйного порыва своих отцов.
Формализм и консерватизм, в которые все больше погружалась Испания к началу 
XVII столетия, как представляется, отражались и на ее военной машине. Тот факт, 
что, несмотря на огромное количество драгоценных металлов, вывезенных из 
испанской Америки, почти непрерывные войны XVI и начала XVII столетия ввергли 
страну в нищету, несомненно является фактором, способствовавшим, но никак не 
способным сам по себе объяснить деградацию испанского оружия.

Безусловно, рядовой солдат в этом нисколько не виноват. Он не утратил ни грана 
своей стойкости и отваги, что и доказали старые испанские
tercios
при Рокруа
[17]
. В течение полутора столетий испанский солдат удерживал свою репутацию лучшего 
пехотинца в мире. Спустя три столетия ему пришлось снова доказывать в ходе 
горькой и кровопролитной гражданской войны, что он ничуть не утратил боевых 
качеств своих предшественников.

Как бы то ни было, военная инициатива ускользнула из рук испанцев. С ней ушло 
также и самое ценное — вера испанского солдата в то, что он превосходит любого 
воина на земле.



Шведы

Как и можно было ожидать от столетия, на протяжении которого почти каждая 
страна в Европе вела кровопролитные войны, страницы истории XVII века изобилуют 
именами прославленных солдат. Мориц Оранский, Тилли, Валленштейн, Тюренн, Конде 
и Вобан — все они в те или иные годы этого века прославились как мастера 
военного искусства. И все же среди всех этих великих солдат имена двух 
военачальников стоят особняком — это Густав-Адольф и Оливер Кромвель; один — 
монарх, другой — деревенский помещик (чья деятельность стоила его суверену 
головы). И все же у них было по крайней мере одно общее: вера в ударную мощь 
кавалерии и вера в непобедимость дисциплинированных и богобоязненных солдат, 
сражающихся во благо протестантизма.
Лев Севера

Первому из них, Густаву-Адольфу, прозванному Львом Севера, судьбой было 
предопределено играть значительную роль в масштабной полурелигиозной борьбе, 
получившей название Тридцатилетней войны
[18]
, которая охватила большую часть Запада и ввергла в запустение большую часть 
Германии. «Лучше править пустыней, чем страной еретиков» — был лозунг Феринанда,
 императора Священной Римской империи; кальвинистский же генерал граф Петер 
Эрнст Мансфельд не без основания получил прозвище «христианского Аттилы». Эти 
два факта лучше всего характеризуют дух этой войны и жестокости, которые 
практиковали обе стороны, повторяя, только в большем масштабе, самые ужасные из 
испанских зверств в Нидерландах.

Причины, приведшие к Тридцатилетней войне, слишком сложны, чтобы обсуждать их 
здесь. Религия и международная политика в них неразрывно связаны, а мотивы 
участия в ней шведского короля Густава достаточно неопределенны. Обычно в 
исторических исследованиях он предстает защитником протестантизма от сил 
католицизма, однако он был прежде всего шведом, и хотя он глубоко воспринимал 
религиозные проблемы, раздиравшие тогдашнюю Европу, но шведские притязания на 
севере были его главной заботой, а больше всего его занимало желание превратить 
Балтийское море во внутреннее шведское озеро. Швеция на заре своей истории как 
государства, в XVII столетии, включала в себя обширные территории, которые она 
в сражениях отбирала у своих соседей. Однако, сколь бы эффектными ни были 
успехи Густава на севере, основным его свершением была краткая двухгодичная 
кампания в Германии. Его победы в корне изменили весь ход войны и вывели 
шведскую армию на первое место в Европе.
При всем том, что крепкое шведское крестьянство было великолепным солдатским 
материалом, секрет успехов Густава заключался в военных реформах и в том вкладе,
 который он лично внес в выработку усовершенствованной военной тактики.
Даже к концу XVI века построение войск на поле боя продолжало базироваться на 
старой испанской системе. Пехота обычно выстраивалась в центре большой 
прямоугольной «рати», пикинеры посередине, прикрытые бастионами «фортов». Перед 
таким строем обычно помещалась артиллерия, прикрываемая цепью стрелков, а 
кавалерия, составлявшая в среднем четвертую часть численности всей армии, 
располагалась на флангах или в тылу.
Неспособная, как правило, прорвать плотный строй пикинеров, кавалерия стала все 
больше вооружаться пистолетами, а палаши с копьями отодвинулись на второй план. 
Кавалеристы, облаченные в солидную броню, защищающую их от мушкетного огня, 
действовали вытянутыми в глубину эскадронами. Эти эскадроны на рысях 
приближались к вражескому строю, и, по мере того как каждая шеренга оказывалась 
перед пикинерами, они разряжали в них свои колесцовые пистолеты (каждый конник 
имел два, а порой и четыре таких пистолета) едва ли не в упор, а затем 
разворачивали коней и оттягивались в тыл строя, предоставляя возможность