для него ничего не значила. Нам только казалось, что у нас счастливый брак, но, 
вернувшись из Аризоны, я поняла, что мне надо делать. Тем более, что передо 
мной был пример того, другого, доктора и его жены после вашего лечения. Развода 
я добилась с трудом, поскольку мой муж оказался страшным эгоистом. Он отказался 
назначить мне содержание и требовал, чтобы я собрала свою одежду и убиралась из 
дома, и сама искала себе работу и жилье. Он считал, что в доме мне ничего не 
принадлежит. Моему адвокату пришлось изрядно потрудиться. Муж твердил, что ему 
нужен весь дом для его работы и его пациентов. И всю мебель тоже оставил себе.
        Теперь, когда мы развелись, у меня есть свой дом, а муж получил 
полагающуюся ему долю нашего совместного имущества. Я нашла себе работу, 
которая мне нравится. Если мне хочется, я могу пообедать в ресторане или пойти 
в кино. До сих пор я об этом только мечтала. Между прочим, мой бывший муж тоже 
сильно изменился. Он стал встречаться с друзьями и обедать вне дома. У нас с 
ним хорошие отношения, но ни малейшего желания пожениться вновь”.
        Зигфрид: А как вы сразу все о них распознали? Вы заранее рассчитывали 
на такой результат?
        Эриксон: Я видел и слышал их у себя на приеме единственный раз. Когда 
психоаналитик заявил, что он практикует уже тринадцать лет, но не может 
похвалиться успехами и образцовым кабинетом — мне все стало ясно. А тут еще его 
жена стала жаловаться, что не была счастлива ни единого дня в своей замужней 
жизни, что не любит свою работу, хотя и занимается ею шесть лет, и что жизнь ее 
безрадостна... Разве этого не достаточно? Таким образом, мое лечение было таким 
же символическим, как и их рассказ о своей жизни. Не было нужды спрашивать 
доктора, есть ли у него братья, мне и без этого было ясно, что он потратил 
впустую тринадцать лет жизни, а его жена потеряла шесть лет своей жизни. Нужно 
было заставить их что-то предпринять. Теперь перед ним открылась новая жизнь, а 
она избавилась от давящей скуки безрадостного существования.
        Лечение в руках самого пациента. Врач только создает необходимый климат,
 делает погоду. Вот и все. А остальную работу должен проделать пациент.
        Вот еще один случай. В октябре 1956 года меня пригласили выступить на 
Всеамериканском совещании психиатров по вопросу о применении гипноза в главной 
бостонской больнице штата.
        За программу встречи отвечал доктор Л. Алекс, работавший в этой 
больнице. Когда я приехал, он попросил меня не только прочитать лекцию о 
гипнозе, но и показать кое-что из техники, если это возможно. Я спросил, на 
кого мне придется воздействовать. “Выберете кого-нибудь из участников встречи”,
 — ответил он. “Нет, это не совсем то, что надо”, — возразил я. “Ну, так 
пройдите по палатам и подберите то, что вам надо”, — предложил доктор Алекс.
        Я ходил из палаты в палату, пока не заметил двух беседующих медсестер. 
Я понаблюдал за ними, за их поведением. Когда они кончили разговаривать, я 
подошел к одной из них, представился и сказал, что буду читать лекцию о гипнозе 
на совещании и не согласилась бы она стать объектом внушения. Она ответила, что 
о гипнозе ничего не знает, ничего на эту тему не читала и никогда не видела, 
как это делается. “Тем лучше, — заметил я, — из вас получится отличный объект”. 
“Если вы считаете, что у меня получится, я буду очень рада помочь”. Я ее 
поблагодарил и добавил: “Уговор дороже денег”. “Конечно”, — ответила она.
        Я сказал доктору Алексу, что буду работать с сестрой Бетти. Он так и 
взвился. “С ней нельзя работать. Она уже два года проходит курс 
психоаналитической терапии. У нее компенсированная депрессия (т.е. серьезное 
депрессивное состояние, но пациент борется с болезнью, продолжает работать, 
невзирая на угнетенное, тоскливое состояние).
        Доктор Алекс добавил: “У нее ведь еще суицидальный синдром. Она уже 
раздала все свои украшения. Бетти — сирота, у нее нет ни братьев, ни сестер, а 
дружит она только с сестрами из нашей больницы. Бетти раздала многое из своих 
вещей и одежды. Мы уже получили от нее заявление об уходе”. (Я не помню, с 
какого числа она просила ее уволить, кажется, с 20 октября, а разговор 
состоялся 6 октября.) “Как только уволится, она тут же покончит с собой. Нет, 
ее нельзя использовать”.
        Протестовали все: и лечивший Бетти психоаналитик, и доктор Алекс, и 
персонал больницы, и все сестры. “К сожалению, мы с Бетти договорились работать 
с обоюдного согласия. Если я пойду на попятный и откажу ей, при ее депрессии, 
она воспримет мой отказ как свою полную ненужность и покончит с собой в тот же 
вечер, не дожидаясь 20 октября”. В конце концов я их убедил.
        Я показал Бетти ее место в зале, среди участников совещания. Закончив 
лекцию, я обратился по очереди к нескольким присутствующим, чтобы 
продемонстрировать несложные приемы гипноза. Затем я сказал: “Бетти, встань, 
пожалуйста. Теперь медленно иди к сцене. Иди прямо на меня. Сейчас иди не очень 
быстро и не очень медленно, но с каждым шагом входи постепенно в транс”.
        Когда Бетти, наконец, оказалась на сцене, стоя прямо передо мной, она 
уже находилась в очень глубоком трансе. “Где ты сейчас находишься, Бетти? — 
спросил я. “Здесь”, — ответила она. “Где здесь?” — “С вами”. Я спросил: “А где 
мы?” “Здесь”, — опять ответила она. “Что там?” — спросил я. (Эриксон указывает 
в сторону воображаемой аудитории.) Бетти ответила: “Ничего”. “А там что?” 
(Эриксон указывает позади себя.) “Ничего”, — ответила она. Другими словами, у 
нее была полная негативная галлюцинация на окружающее. Ей был виден только я. Я 
продемонстрировал каталепсию и анестезию кисти. (Эриксон щиплет себя за кисть 
руки.)
        Тогда я сказал Бетти: “Неплохо было бы нам с тобой побывать в 
Бостонском дендрарии. Мы можем это легко осуществить”. Я рассказал ей об 
искажении времени, как можно расширить или сжать время. “Итак, время