— Ты, лопоухий! Ты, кроме книг, хоть что-нибудь знаешь? — спросил он.
Никола ответил, что в Смиляне его детство было посерьезнее, чем Моино в Госпиче.

— Не скажи!
— Я столько раз мог умереть, — тихо сказал Никола.
— Не скажи!
— Первый раз ребенком. Мама кипятила белье в большом чане на плите. Я ползал по 
столу. Потом выпрямился, пошатнулся и упал в молоко.
Никола продолжил, и было похоже, что рассказ удивляет его самого:
— Однажды брат запер меня на горе в часовне, которую открывают только раз в 
году. Несколько раз я тонул.
Моя от удивления поднял брови.
— Похоже, судьбе нравится подводить меня на самую грань смерти, чтобы в 
последний момент спасти.
— Как ты здорово врешь! — восхитился Моя.
— Я никогда не лгу! — возмутился Никола.
Моины глазки утонули в смехе и толстых щеках.
— Я и не думаю, что ты умеешь врать!



11. Полубезумие

Кто мог подумать, что Никола и Моя Медич, который все больше толстел, сядут за 
одну парту и смешают кровь в обряде побратимства? Моя и Никола вместе играли 
летними днями, становившимися безбрежными океанами, бескрайними вплоть до 
момента, пока мама не звала ужинать:
— Нико-о-ола-а!
И чуть позже:
— Мо-о-оя-а-а!
— Еще минуточку! — откликались друзья.
В жизни девятилетнего мальчугана серьезную роль играла пуговица. Большая 
пуговица стоила четыре маленьких до тех пор, пока не вмешались неумолимые 
законы Адама Смита. Невидимая рука рынка повысила стоимость большой пуговицы до 
пяти маленьких. Дядя Пая подарил Николе крейцер. Цифру «1», букву «А» и дату 
«1859» обвивал толстый венок. На оборотной стороне раскорячился двуглавый орел.
В их мире крейцер стоил четыре большие пуговицы.
*
Посещая чужие дома, Никола понимал, что это по сути своей иные планеты, 
окутанные другой атмосферой. Даже родственники принадлежали к иной расе. Их 
запахи и ткани тела отличались от Николиных.
Внутреннее дыхание вещей убеждало его в том, что все вокруг — живое. Он был 
частью внешнего мира, который, в свою очередь, был частицей его самого. Мало 
того, Никола сам сотворял из себя целый мир. Колени под одеялом превращались в 
горы. По этим горам он расставлял оловянных солдатиков. Горные колени 
становились его сценой. В плесени и трещинах потолка он искал лики людей, глаза,
 нос, губы и всегда находил их. Он терял зрение, всматриваясь в восточные 
краски ковра. В них открывался вход, похожий на двери в стене.
Собственная душа призывала его из глубин мира. Его вдохновляли живость и 
быстрота текущей воды, холодом омывающей его руки и ноги. Он смотрел в 
качающиеся деревья и слышал нежное пение. Его зачаровывали кроны, которые, 
словно водовороты, заманивали внутрь себя.
*
Он и Моя Медич сдружились с Винко, Ненадом и братьями Цукич. Не хотели дружить 
с неким Белобабой, который сидел перед домом и ложкой ел землю.
— Что за кретин! — говорил Моя. — Он, видно, и не понимает, что живет.
Моя и Никола пожимали друг другу руки, черные от ежевики. Они приплясывали 
тихонько, но Ненад Алагич все равно время от времени наступал им на ноги. Они 
делали мечи с гардами, иначе ушибленный ноготь месяцами оставался черным. Они 
стреляли из луков в небо и внимательно следили, как возвращаются стрелы. Зимой 
их санки превращались в индейских коней. Николиного коня звали Нататитла.
— На языке апачей это означает «молния»!
Они героически завоевывали мир. Они дрались с отрядом некоего Опачи. Камни 
свистели над их головами. Однажды Никола увидел, как увеличивается в размерах 
камень, бьет его в лоб, отскакивает и падает на землю. Весной игра в чижика 
уводила их далеко от дому. Ловкими руками они бросали свои камешки, подбирая с 
земли чужие. Однажды Никола убил камнем форель, выпрыгнувшую над водой. Они 
исследовали чердак какой-то развалины, заросшей сумахом. Влезали на деревья, 
преследуя облака. Придумывали собственный язык.
Летними вечерами, когда появлялись летучие мыши, начинали играть в жмурки. Они 
считались:
— Эники-беники ели вареники…
Потом каждый из них исчезал из мира, прячась и превращаясь в окуклившуюся 
бабочку.
Игрок с завязанными глазами искал их.
Моя и Никола мистически делились полубезумием детства.
Оно было обрядом.
Оно было тайным и святым.
Камнями они разбивали абрикосовые косточки, пахнущие миндалем. Таскали из дому 
картошку, пекли и поедали ее без соли. Потому что приготовление ее было