В минуты вдохновения Николе казалось, что в него ударяет молния. Крону его 
нервов заливал свет. Сверкающее забрало опускалось на глаза. Сверкание 
распространялось сверху вниз. В этом свете или сразу после его исчезновения он 
видел решения, над которыми прежде долго и тщетно размышлял.
— Это ведь та же энергия! — воскликнул Сигети.
— Та же энергия, как что? — спросил Никола.
— Та же энергия, что связывает мужчину и женщину, которая в итоге реализуется в 
потомстве, — сиял Сигети. — Всемирная энергия, если хочешь — величайшая из 
энергий, данная людям.
— Неужели? — поднял брови Никола.
— …И начал ладонью ощупывать это место, — продолжил, нисколько не смущаясь, 
Сигети. — Ласковым трением! Знаешь, нам в школе говорили, что онанизм — это 
самокастрация, пустая трата нервной энергии и все такое. Ну, я, конечно, 
побаивался и не решался идти до конца. Но однажды я решил переступить эту грань.

— О-о-о! — Брови Николы пытались сбежать в волосы, но им не удалось преодолеть 
исключительно высокий лоб.
— Не беспокойся! — сказал ему Сигети. — Не важно, о чем говорить, важно — как 
говорить. Итак, однажды я оказался дома в одиночестве. Разделся и встал перед 
зеркалом. Потом лег на кровать сестры и крепко сжал рукой древо жизни.
Тесла смотрел на приятеля с вежливым недоумением.
— Я начал эти движения, — для пущей концентрации Сигети наморщил лоб. — И вдруг 
свет стал подниматься от кончиков пальцев ног. Свет, Никола, охватил мои голени,
 поднялся к коленям. Половодье внутреннего света охватило бедра. Я перепугался 
и выпустил древо жизни. В тот первый раз я не дошел до конца, и свет вернулся 
туда, откуда излился. Вот это она и есть. Понимаешь? Та же энергия.
— Нет, — отрезал Тесла. — Открытие — величайшее возможное наслаждение. Оно — 
поцелуй Бога. По сравнению с ним все прочее — просто ничто. Ничто!



21. Невозможно

Увидев впервые профессора теоретической и экспериментальной физики Якова Пешла, 
Никола сначала не понял, человек перед ним или медведь. Если медведь, то где 
его отловили? Как удалось побрить его? Кто затянул его в серый костюм? Стопы 
Пешла повергали в ужас сапожников. Ладони напоминали лопаты. Первокурсник никак 
не мог сообразить, как профессор с такими лапами проводит тонкие эксперименты.
Еще кое-что Тесла никак не мог понять. Почему этот, безусловно талантливый, 
человек хвастается трехэтажным домом в центре города, который он получил в 
приданое вместе с женой? Почему он говорит о письменных столах из 
доминиканского махаона, купленных дочкам, поскольку без таких письменных столов 
«невозможен интеллектуальный труд»? К чему эти глупости? Студенту казалось, что 
его профессор стремится к обладанию вещами, не имеющими никакой ценности, и 
гордится теми бесполезными предметами, что уже приобрел. Ему казалось, что Пешл 
более полагается на свое посредственное лукавство, нежели на свой первоклассный 
ум. И казалось ему, что этот человек, сам того не ведая, утратил таинственное 
превосходство в жизни, то самое, которое сам Никола только-только осознал.
Революционный 1848 год застал Якова Пешла в центре столичных демонстраций 
либералов. В марте того же года он выглядел как настоящий герой Шиллера и 
Байрона. С развевающимися локонами и песней на устах он кричал: «Свобода!» и 
«Конституция!» Вступив в Академический легион, он выступал против шпионов 
Меттерниха, а эрцгерцога Людвига прилюдно называл бараном. Ему казалось, что ни 
одна башня в городе не может сравняться с ним высотой, а История послушно 
следует взмахам его дирижерской палочки. Когда один из старших родственников 
заметил, что его требования права голоса для всех, введения гражданского брака 
и отмены цензуры неисполнимы, юноша самоуверенно ответил:
— Возможно или невозможно — решаем мы!
Пешл так и не простил себе, что страшно перепугался в тот самый день 
семнадцатого октября, когда Альфред Кандид фон Виндишгрец получил приказ 
подавить восстание в городе. Пешл бежал из Вены перед войсками Елагича, в рядах 
которых скромно маршировал Бранкович, дядя Николы, и скрылся в родном Граце. Он 
больше не был законодателем, громившим с трибуны всех монархов этого мира. 
Теперь Пешла заботило не то, что возможно, а то, что желательно. Он видел, как 
душат завоевания революции и как некоторые из них возвращаются к жизни 
десятилетия спустя, и потому подчинился естественному течению общественной 
жизни.
Тем не менее Пешл не простил себе отказа от прежних своих убеждений и не 
утратил бунтарских черт характера образца 1848 года. Вместо того чтобы 
приезжать в коляске, иной раз он являлся в университет верхом. Иногда из его 
уст, словно голуби из шляпы волшебника, выпархивало нечто настолько неожиданное,
 что студенты валились на пол от смеха. Конечно, кто-то его любил, а кто-то — 
нет. Жена говорила ему:
— Похоже, те, кто тебя не любит, понимают тебя лучше.
Люди, вхожие в дом Пешла, утверждали, что его богатая жена своим юмором 
смягчает его скверный характер.
— У каждого есть свои предрассудки, — говорил Пешл коллеге Рогнеру. — Кто-то 
ненавидит евреев. Кто-то — французов. Я ненавижу студентов.
Коллеге Рогнеру ничего не стоило понимающе кивнуть в ответ. Рогнер знал, что