И рулетка лихорадки замерла.
И неспешно…
Все вещи в комнате вернулись на свои места.



17. В городе штирийских маркграфов

Когда Никола вбежал в здание факультета, голоса снаружи смолкли. Аудитория была 
гулкой, как раковина.
Студенты с разбегу скользили по мраморным полам. Говорили в основном по-немецки,
 хотя можно было услышать сербский, венгерский, польский…
— Теперь я в другом мире. Я теперь в замке! — радовался юноша из Лики.
Короче говоря, в городе штирийских маркграфов Никола вздохнул полной грудью. 
Впервые в жизни он выбирал для изучения предметы, которые ему нравились. Ему 
нравилась даже холодная студенческая комнатенка на Атемсштрассе. Правда, тут 
была маленькая незадача. Никола купил замечательные яблоки и предвкушал встречу 
с ними после занятий. Он вошел в комнату и…
— Почему ты ешь мои яблоки? — крикнул он с порога.
— Потому что я их увидел, — ответил с набитым ртом его сосед по комнате Коста 
Кулишич.
Никола полоскал воспаленное горло теплой водой с солью.
— Ты похож на птицу, которая глотает змею, — сказал ему Кулишич.
Утром он пошел умываться и вновь изумился:
— Зачем ты взял мое полотенце?
— Потому что оно чистое, — серьезно ответил ему Кулишич.

Рассмеяться было легче, чем начинать ссору. У Кулишича были медвежьи глаза и 
корявый нос. Он очень страдал из-за кровопролитий в окрестностях своего родного 
Требине
[4]
. И чем больше он крепился, тем сильнее казалось Николе, что из глаз его хлынут 
слезы. По воскресеньям Грац был так тих, словно здесь жили только камердинеры. 
И тогда студенты позволяли себе понежиться в кроватях. На фоне разукрашенного 
морозом окна они могли видеть свое дыхание. Ветер раскачивал комнату, а Никола 
рассказывал Косте о своей машине для полетов.

— Как ты думаешь, где находится ад? — неожиданно спросил он.
— Не знаю, — ответил Коста, — но, должно быть, он ближе, чем мы полагаем.
В таких разговорах Коста мало что понимал. Не понимал он и того, почему его 
сосед в самые холодные дни просыпается задолго до рассвета.
— И как тебе только не противно… — бормотал он, — подниматься в такую тьму, до 
того как Бог свет сотворил…
Никола считал, что самым изумительным преподавателем на факультете был 
специалист по интегральным и дифференциальным уравнениям доктор Алле. Алле 
считал человеческую глупость недопустимым безобразием. После лекций он 
разыскивал Николу и спрашивал:
— Будешь?
И целый час задавал ему специальные задачи.
— Браво! — восклицал Алле.
По окончании математических сеансов они вместе покидали здание политехнической 
школы. Студент удивил профессора вопросом:
— Видите экипажи на улицах Граца?
— Вижу, — заморгали глаза Алле, увеличенные стеклами пенсне.
— Многие из них катятся на эластичных рессорах и обиты кожей по моде 
девятнадцатого века.
— Ну и?..
— Но ведь они принципиально не отличаются от колесниц, описанных у Гомера и в 
Ветхом Завете.
— И?..
Никола раскрыл портфель и показал профессору эскиз машины для полетов с 
электрическим двигателем.
— Не пришла ли пора летать? — взволнованно спросил он.
В первый год обучения Николу мало интересовал мир вне библиотеки и аудиторий 
политехнической школы. Его не вдохновлял ни здешний приятный климат, ни 
термальные источники в Тобельбаде. Ни часовая башня шестнадцатого века. Ни Мура.
 Ни мосты на ней. Ни пивные. В этом городе добрых шляпников и оптиков его 
интересовали книги и электротехника.
Его не трогала жизнь Граца, он даже не стремился познакомиться с ней. Дамы 
носили кружевные головные уборы. Господа щеголяли в сюртуках, застегнутых на 
одну пуговицу под горлом, отчего полы расходились как крылья шатра. В домах 
играли «Вальсы Граца» Шуберта. Под люстрами кружились господа в черном и дамы в 
кружевах. Похоже, в этом кружении они опять сливались в единое существо, 
Платоновы «animus» и «anima». Офицеры расцвечивали поклоны почтительными 
улыбками. Публика разговаривала о восстании в Герцеговине, о недавнем 
экономическом кризисе, о чешской кухне, о преимуществах академической живописи 
перед французскими экспериментами.
А Никола?
Никола был свободен. Ему казалось, что до сих пор он был вымышленным человеком 
и только теперь становится настоящей личностью. Ежедневно он гулял по холму,