Мир стал зернистым и шуршащим. Я провел ладонью по лбу.


Театр пережил метаморфозу. Исполнитель партии Радамеса посмотрел на меня 
глубокими черными глазами.


— 
Отпусти меня! — сказал я.


Голоса отозвались в ложах и в декольте. Они пели не на сцене, это чревовещала 
публика. Глаза дам и господ сделались одинаковыми. Кэтрин, Роберт и Джордж 
Сильвестр Вирек присоединились к свите жрецов.


Я не мог более следить за внезапной сменой настроений Верди.


Я думал, что стряхнул его с себя, как конь всадника.


Поднялся я исключительно легко.


Извинился. Вышел.


Мраморные ступени сверкали, как сахар. Когда я уходил, за моей спиной что-то 
издевательски пели. Неужели это Радамес и Аида уже начали гимн смерти, этой 
вечной и идеальной любви?



Из тьмы в груди птица-душа улетает в вечный день…



Портье в ливрее проводил меня очень умным взглядом.


Шаркая и спотыкаясь, я вышел из здания театра. Кучера и разочарованная клака 
проводили меня таким же взглядом.


Я остановил такси. Таксист крутил руль, расположившийся у него между ног совсем 
как круглый столик. Я расплатился, и он посмотрел на меня.


Посмотрел.


Кошачьи глаза сверкнули на мусорном баке у входа в лабораторию. И тут же эти 
светлые глаза стали карими.


Кошка посмотрела на меня.


Заработавшаяся секретарша приветствовала меня и посмотрела…


Посмотрела.


Да…


Глазами, которыми на меня смотрел весь мир.


У меня перехватило горло.


Призрачными. Больными. Теплыми. Глубокими.