лично. Есть только один вопрос, на который мы хотим знать ответ, и только это 
должно занимать наши мысли. А теперь возьмемся за руки и вступим в круг.
Мы вступили в начерченный на полу круг и встали вплотную к столу. Главная 
фигура стала глухо читать на непонятном для меня языке нечто, напоминавшее 
ритмичные псалмы. Я вслушался. Язык больше всего походил на норвежский и 
одновременно с этим на искореженный до неузнаваемости немецкий. Стоявшая на 
столе металлическая посуда дрожала и звенела. Тем временем главная фигура все 
больше входила в экстаз, хрипло и бессвязно выкрикивая уже отдельные слова.
— Зиг! Зигрун! — наконец вскрикнула фигура и бессильно упала на край стола. Все 
замерли, и наступила почти полная тишина. Почти, потому что я слышал, как 
что-то шелестит в темноте за моей спиной, словно что-то жесткое или 
металлическое скользило по песчанику пола или стен. Звук приближался. Будто бы 
лишившаяся чувств фигура приподняла голову.
— Что в будущем? — слабо выдохнула фигура. — Победа? Победа и единство Рейха?! 
— Голос ее креп, говорила фигура по-немецки. — Единство и сила с нами?
Никто не отвечал, но я вдруг почувствовал безнадежность и безысходность в этом 
молчании. Отчаяние охватило меня. Я знал, что и единство, и сила необходимы нам,
 чтобы выжить и победить. Кто такие «мы», в тот момент мне было понятно, однако,
 когда я проснулся, именно этого я вспомнить и не смог.
— Он ответил, — произнесла главная фигура и достала кривой нож. — Никому не 
выходить из круга, пока он не уйдет. Он еще пожалеет, что не стал помогать нам. 
— Далее я слышал только глухое бормотание и удаляющийся шелестящий звук…
Проснулся я внезапно, как от удара, и еще многие часы после пробуждения ощущал 
отчаяние и сожаление в самых дальних уголках своего разума. Бессилие пугало 
меня, я чувствовал, что совсем скоро меня ждет борьба до последнего. Но борьба 
с кем? Кулаки мои непроизвольно сжимались. Удивляясь самому себе, я совершенно 
не мог ни на чем сосредоточиться, бесцельно бродя из угла в угол.
Следующей ночью мне опять не довелось скучать. В конце концов, не мог же я не 
спать вообще, а другого способа не видеть снов я не знал. Сон был не таким 
мистическим, но не менее ярким. Я и еще десятка два человек, одетых в те же 
плащи, уже с откинутыми капюшонами, бежали по каким-то коридорам, 
поскальзываясь на поворотах. В одной руке у меня был короткий кривой нож, в 
другой я сжимал тот самый остроугольный камень. За одним из поворотов мы 
натолкнулись на воинственно настроенную группу людей, с факелами и кольями в 
руках. Мы стали яростно от них отбиваться. По необъяснимой для меня причине я 
ненавидел этих людей, похожих на обычных крестьян. Я колол ножом направо и 
налево, то промахиваясь, то попадая по отвратительно податливой человеческой 
плоти. Потом меня сбили с ног и несколько раз пнули.
В следующие мгновения я снова бежал по кривому коридору, спускавшемуся вниз, 
потом, согнувшись в три погибели, выскочил из какой-то норы в земле на ночной 
темный берег реки. Отчаянно глотая воздух, я понял, что медлить нельзя, и, 
спотыкаясь, помчался по еле освещенной луной кривой тропе все дальше и дальше 
от каменной громадины у меня за спиной. Больше всего эта огромная чернота 
напоминала средневековый европейский замок. Вокруг него метались какие-то люди 
с факелами, слышались крики, пальба. Я бежал прочь, повторяя про себя: Мерзавцы.
 Грязная кровь. Глупцы. Не понимают, что они сами — главные враги для себя. Мы 
должны победить эту заразу среди нас, внутри страны. Но здесь, сейчас мы не 
сможем выжить. Они давят со всех сторон, мечтая задушить нас и Германию». В 
первый раз я произнес название страны, о которой непрестанно думал в каждом из 
снов. Никогда в жизни — и даже наяву — я не испытывал такой сильной ненависти к 
тем, «другим», людям, как в тот раз. Она рвала мое сердце на части, я плохо 
соображал и с трудом разбирал дорогу при свете низкой желтой луны… Острый 
камень, который я держал в руке, светился таким же лунным светом, как маленький 
фонарик…
«Еще парочка подобных экскурсий, и ты, Ганс-Ульрих, на недельку-другую 
выключишься из работы, залечивая свою больную голову, не дай бог, сердце или 
еще что-нибудь», — размышлял я наутро, растирая разламывающуюся поясницу, и эти 
мысли меня вовсе не радовали. Ни какой недельке-другой не могло быть и речи, 
надо было продолжать срочную работу, которой я тогда занимался. Время не ждало, 
и я должен был торопиться. Кроме того, я и так отложил на неопределенный срок 
полагавшийся мне в том году отпуск.
Безрезультатно потратив еще около часа на поиск таблеток от головной боли и 
радикулита, я решил, что мне все же придется поехать к врачу — я не мог себе 
позволить развития ситуации в худшую сторону.
Мой старинный Друг доктор Мнишек Вондра, пожилой словак в очках и с эспаньолкой,
 родители которого приехали в Аргентину примерно тогда же, когда и мой отец, — 
у себя на родине они считались коллаборационистами, — выслушал меня очень 
внимательно.
— Вот что, мой дорогой Ганс, — сказал он с успокаивающей интонацией, проверив 
мое сердце и давление. — Физически ты в полном порядке для своего возраста. Но 
если сны действительно тебя сильно беспокоят, то, конечно же, необходимо 
принять меры. Вообще говоря, сны — это работа нашего сознания и одновременно с 
этим подсознания. Сознание создает сны из того, о чем мы недавно думали, что 
нас беспокоит, из информации, которой мы владеем, и даже из того, что, как нам 
кажется, мы помним очень плохо. Подсознание приносит в сны наши инстинкты, 
страхи, образы и неосознаваемые нами эмоции — все они бережно в нас хранятся, 
хотя и были изгнаны нами из сознательной памяти. То есть, проще говоря, сны 
отталкиваются от какого-либо ключевого момента, который был нами зафиксирован и 
спровоцировал сон. Постарайся вспомнить, когда и где ты читал, слышал или видел 
в кино что-либо подобное тому, что тебе приснилось во сне. И постарайся понять,