дому, шла в сад и смотрела, как отец ухаживает за яблонями. В эти минуты была 
спокойной, но вряд ли счастливой. Она всегда заботилась о своих детях и никому 
из соседей не позволяла ругать их. Лишь потом, дома, терпеливо объясняла 
кому-либо из братьев, в чем он был виноват или не прав. Когда мама болела, 
Вольф, конечно, жалел ее, но даже представить не мог, что мама, его мама, может 
навсегда уйти из жизни. Однажды во время ее болезни он так разволновался, что 
даже пропустил занятие в хедере, не отходил от ее кровати. Но отец, к удивлению 
Вольфа, на этот раз не наказал его, наверное, догадываясь или зная от лекаря, 
что мать больна тяжело…
Когда маму несли на погост, Вольф старался запомнить ее лицо и поразился его 
спокойствию. Казалось, она устала от жизни, от постоянных хлопот по хозяйству и 
сейчас впервые безмятежно отдыхает. Он запомнил ее ласки, нежность, добрые 
советы, но лицо, как потом ни силился, вспомнить не мог.
Зато резкое, злое лицо отца во время наказаний надолго запечатлелось в памяти 
до мельчайших черточек. Иногда люди, принесшие боль и обиду, запоминаются лучше,
 чем добрые, – таков один из парадоксов жизни. И облик отца в хорошем 
расположении духа, собирающего яблоки в саду, виделся ему расплывчатым, в дымке 
перегретого солнцем воздуха.
– Ты необычайный ребенок, – однажды заметил он Вольфу, – молчишь, когда я 
наказываю тебя, словно о чем-то задумываешься и не чувствуешь боли, и, чем 
сильнее я бью, тем бесстрастнее становится твое лицо, словно ты переходишь в 
другой мир, где не действует моя сила.
– Не знаю, папа, – сказал Вольф, – может быть, ты говоришь правду, но я плачу, 
когда ты наказываешь моих братьев, мне тяжело, когда ты бьешь их, особенно 
самого маленького и больного.
Отец нахмурился, отвел от сына глаза.
– Я делаю это ради вас самих, – стоял он на своем, – в жизни вам придется 
испытывать и терпеть куда большие муки!
– Страшные муки! – вдруг привстал с дивана Вольф. – Мне кажется, что я 
представляю их, папа! Мне страшно!
– Хотя ты и странный ребенок, – усмехнулся отец, – но не до такой же степени, 
чтобы видеть будущее! Интересно, а как выгляжу я? В твоей сумасбродной 
фантазии?
– По участи… ничем не лучше сыновей, – сказал Вольф и достал из кармана носовой 
платок, чтобы вытереть слезы, – не мучай меня расспросами о будущем!
– Ладно, сынок, – неожиданно смягчился отец и обнял Вольфа за плечи. – А что 
будет с мамой?
– Она не увидит твоих мучений! – истерично выкрикнул Вольф и выскочил из 
комнаты.
Больше они с отцом на эту тему не разговаривали.
Мессинг вспоминает: «Когда меня отдали в хедер – школу, организуемую для 
еврейской бедноты, занятия вел раввин и основным предметом, преподаваемым там, 
был Талмуд, молитвы из которого страница за страницей мы учили наизусть… У меня 
была отличная память, и в этом довольно бессмысленном занятии – зубрежке 
Талмуда – я преуспевал. Меня хвалили, ставили в пример. Именно эта моя 
способность и явилась причиной встречи с Шолом-Алейхемом…»
Чтобы заработать на жизнь, писатель, которого Максим Горький позже назовет 
«исключительно талантливым сатириком и юмористом», разъезжал по местечкам с 
чтением своих рассказов. Это его весьма смущало, поскольку казалось для 
сочинителя делом непристойным. Но когда Шолом-Алейхем узнал, что таким трудом 
не брезговали Марк Твен и Бернард Шоу, то приободрился.
Жители местечка Гора-Кавалерия решили удивить его и показали девятилетнего 
мальчика, проявившего чудеса в изучении Талмуда. Юный Вольф благоговел перед 
великим писателем, но тем не менее прямо, открыто посмотрел на гостя и увидел 
устремленный на него из-под очков внимательный взгляд, доброе обаятельное лицо 
с коротко подстриженными бородкой и усами. Писатель окинул мальчика 
проницательным взором.
– Глаза… Удивительные глаза ребенка! Они светятся! – воскликнул Шолом-Алейхем.
– Он болен? – встревожилась мама, а стоящие рядом соседи оживленно загудели.
– Он одаренный мальчик, очень одаренный! – с воодушевлением произнес писатель.
– Вольф станет мудрым ребе! – радостно вымолвил набожный отец.
– Не уверен, – заметил Шолом-Алейхем, – возможно, он знает судьбы людей. Даже 
мое будущее. Он видит его сквозь время. Очень глубок и проницателен его взгляд! 
Весьма необычный мальчик. Я впервые встречаю ребенка, под взглядом которого 
робею, словно он знает обо мне то, чего не ведаю я сам!
– У вас будет прекрасное будущее! – сказал мальчик и вдруг погрустнел. – Но вы 
уедете из этих мест. Далеко и навсегда…
– Когда это случится? – растерянно спросил писатель.
– Когда белое покрывало опустится на двор дома в Киеве, где вы будете жить. 
Покрывало будет не из снега или материи, а из пуха вспоротых перин, – с грустью 
проговорил мальчик.
– Он намекает на погром! – зашумели евреи. – Он огорчил уважаемого писателя! 
Бесстыжий мальчик!
– Не ругайте его! – прервал людей Шолом-Алейхем. – Он многое видит, и его слова 
недалеки от истины. Я предчувствую это.
Писатель уехал из местечка, не предполагая даже, насколько точен оказался в 
своем предсказании мальчик. Ведь именно после очередного погрома в Киеве в 
самом начале века Шолом-Алейхем решился оставить страну. А покидая 
Гора-Кавалерию, он нежно потрепал Вольфа по щеке:
– Не знаю, кем ты будешь, мальчик. У тебя явно пророческие способности. Ты