красоты Вечной Женственности. Но, в отличие от Блока, плотская, чувственная 
красота раздражала поэта, вызывала неприязнь, принималась за бесовский соблазн. 
Лишь в состоянии любовного опьянения, («Луг зеленый», 1905.), природная, 
плотская красота вызывала у него вспышку вдохновенного экстаза. Блока, который 
постоянно восхищался этой красотой, Белый обвинял в кощунстве, в измене 
соловьевству, хотя Вл. Соловьев, при всей своей устремленности к идеалу 
духовной красоты, не чуждался и красоты чувственной. Считая себя правоверным 
соловьевцем, а Блока отступником, Белый в отношениях с Блоком взял роль его 
идейного руководителя, духовного наставника и даже судьи. Это было не трудно, 
ведь уловляя голоса из будущего, Блок порой не мог объяснить глубинную правду 
своих творений. Вот что пишет Блок — Белому (15–17 августа 1907, Шахматово): 
«Мои „хроники“ в „Руне“ суть рассуждения на известные темы. Никаких 
синтетических задач не имел, ничего окончательного не высказывал; раздумывал и 
развивал клубок своих мыслей, м[ожет] б[ыть], никому не нужных».
Не увидел Белый ничего одухотворенного, никакой красоты — ни божественной, ни 
земной и в облике современной ему России. Конечно, поэтическая Россия Блока и 
обнаженная проза русской жизни в изображении Белого не отрицали, а дополняли 
друг друга, но, читая их переписку, я ловил себя на мысли, что слышу разговор 
пророка и духовидца Блока и фарисея и книжника Белого. Явно не понимая природу 
пророчества, того, что увиденному будущему нельзя научить, его невозможно 
обойти и предать, Белый пишет Блоку (13 октября 1905, Москва): «Если Ты о 
будущем, или спорь против моего будущего, переубеди меня, а не то я склоню тебя 
к моим представлениям о будущем, или же — обернись на Содом и Гомору, т. е. на 
прошлое.
Но Ты пишешь о будущем, называешь себя купиной, говоришь, что Аполлон будет 
преследовать Тебя (?!!) — это насмешка надо мной, скобки или реальный путь?
Откройся, наставь, научи. Я не ребенок, чтобы мне всяким словам удивляться и 
верить».
Любовная страсть и отношение к революции совпадают в сознании Блока. 
Соединительным звеном здесь выступают не подвластность рассудку, глубокая 
естественность того и другого. Единственный, может быть в истории мировой 
литературы случай, когда общественный взрыв уподобляется по своему воздействию 
чувству личному, глубоко интимному, субъективному. И в том, и в другом случае 
поэтом овладевает страсть, и он «слепо» отдается ей, ни о чем не размышляя и не 
заботясь о последствиях, потому что следует Духу времени.
Женское мироощущение позволяет видеть в любом проявлении стихийной силы правоту.
 Она естественна, непреднамеренна, неподвластна воздействию отдельных лиц и 
потому лишена частных, эгоистических или классовых интересов. Стихия всегда 
права своей новизной, права тем, что несет разрушение старому. Она — проявление 
скрытых, подспудных, но естественных («природных» в широком смысле слова) сил, 
закономерно выплескивающихся наружу в эпохи кризисов. И силы разрушения и хаоса,
 силы звериных инстинктов нашли свое оправдание.


И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель — я знаю
Все равно — принимаю тебя!


Только будучи рупором, гласом народного духа, Блок видел для себя возможность 
выхода из тупика и обреченности. Остаться в стороне от революции, для Блока 
означало остаться со «старым миром», остаться в прошлом. Пророческое служение 
не позволяло ему сделать этого.
Блок, в отличие от Белого, чувствовал и линию, названную им «вечной 
мужественностью».
«Ваш „эсотеризм“ я нежно люблю. Не надо дальше. Это просто вытекает из самого 
важного для меня расхождения с Вами: Вы любите Христа больше Ее. Я не могу. 
Знаю, что Вы впереди — без сомнений. Но — не могу. Отсюда происходит: У Вас 
устранена часть мучительного, древнего, терзающего меня часто мысленного 
соблазна: „вечной мужественности“. Оттого Она мне меньше знакома. Оттого я 
кутаюсь часто в старый халат (символически)». (Блок Белому, 1 августа 1903. 
Шахматово.)
Вячеслав Иванов в работе «О русской идее» писал: «Романтизм Блока рассматривает 
русскую народную душу как женское начало, загадочное, темное, 
неотразимо-влекущее влюбленного поэта: „Незнакомка“ стала Фаиной в „Песне 
судьбы“, под маской Фаины поэт откровенно подписал: Россия. Роковая, зазывная 
мелодия стихийной души позвала поэта, и он готов отозваться неведомой и 
темноокой возлюбленной ответным, заветным призывом:
Выйди, выйди в рожь высокую…
В этом отношении романтика к душе народной жутко чуется какой-то национальный 
буддизм наш, один из уклонов нашего подлинного христианства: влюбленное сердце 
опять, хотя иначе, чем прежде, „хочет гибели“ — только „гибели“. Личность не 
знает, что ей делать; одно знает, что броситься надо в темное море, и не может 
противостоять сладкой сирене Стихии».
Блок до конца своих дней оставался верен идеалу Прекрасной Дамы, его отсветы и 
отзвуки чувствуются в образах Коломбины, незнакомки, Снежной Девы, Фаины, 
Кармен, Изоры, Катьки из «Двенадцати» и, конечно, Руси, России.
Слушая голоса из будущего, голоса потомков Блок не мог не почувствовать связи с 
народом. Отсюда второй элемент веры Блока — веры в народ, в его мудрость. Блок