стье, Пенсакола, где девять месяцев подряд я занимался даже за 
обеденным столом, по воскресеньям и ночами, — все это больше ни к чему. Семь 
лет я жил только самолетами. Отказаться от них — значит отказаться от всей 
прежней жизни. Это все равно, что уйти от любимой женщины: она всегда считала 
тебя образцом, и ты к ней сердечно привязан, но не хочешь стариться вместе с 
ней.
 — Послушайте, Уильям… — начал было главный пилот, но я сразу же сказал ему, 
что отговаривать меня бесполезно.
 — Все это мне смертельно надоело. Нужна передышка. Вероятно, я уеду в глушь, 
где не слыхали о крыле и винте…
 Начальника удивило мое неожиданное решение. После небольшой паузы он 
сочувственно произнес:
 — Что ж, надеюсь, вы как следует продумали свое решение, Билл. Если 
когда-нибудь захотите вернуться, двери для вас всегда открыты.


* * *

 Итак, с этим покончено. Я поехал по той извилистой дороге тихоокеанского 
побережья, над которой летал в Южную Калифорнию. Стоял июль, и вода в океане 
была совсем теплая. Малибу-Пойнт, что в семи милях от Санта-Моники, — одно из 
лучших на всем побережье мест для катания на доске. Здесь я снова встретился с 
друзьями из Калифорнийского университета и Пасаденского колледжа. Я решил 
провести на этом пляже беззаботное лето, чтобы на досуге подумать о том, куда 
направиться дальше. Остаток лета можно было посвятить выбору нового жизненного 
пути.
 Лето проплывало мимо меня, и я все чаще задумывался о будущем: чем же мне 
заняться? Кроме самолетов, я ничего не знаю. Я умею только летать. Во время 
каникул в колледже я нанимался на разные временные работы. Как-то летом служил 
на спасательной станции на пляже — вот и все. Незавидные данные для бывшего 
капитан-лейтенанта, и вдобавок ко всему у меня вызывало непреодолимое 
отвращение нудная работа от девяти до пяти ради хлеба насущного. Я хотел 
чего-то большего.
 Жизнь в Малибу успокаивала. Великолепная погода не давала думать о завтрашнем 
дне, а бурлящие под доской волны уносили с собой все заботы. За широким пляжем, 
за оживленным шоссе круто вздымались горы, рассеченные глубокими зелеными 
каньонами, по дну которых, как между растопыренными пальцами, пробегали тонкие 
ручейки, а на широких ровных террасах раскинулись леса белоствольных платанов.
 Эти места были для меня родными. Мальчиком я все лето проводил в одном домишке,
 куда надо было добираться через три узких каньона по автомобильной дороге, а 
затем шесть километров по проселочной дороге через каньон Лас-Тунас. Здесь все 
напоминало мне о доме, невозможно было чувствовать себя неуверенно.
 Запахи моря и аромат шалфея вернули меня к детству. Так, открывая дверь 
старого дома, в котором не был с детских лет, чувствуешь, что запах совсем не 
изменился, и на какой-то момент снова становишься прежним.


* * *

 «Билли Бриджмэн, мечтатель» — так она называла меня. Это было давным-давно. 
Тогда я жил спокойно и размеренно и, кроме плавания, прогулок и грез, ничем не 
занимался. Наш дом, квадратная дощатая постройка, центром которой была большая 
черная печь, отапливаемая дровами, был единственным в каньоне. Мы жили вдвоем с 
бабушкой. У нас была шотландская овчарка, которая где-то бродила по ночам. Эта 
овчарка отличалась тем, что, сопровождая меня на прогулках по каньону, почти 
каждый день загрызала гремучую змею. К концу лета у меня накопился целый горшок 
хвостовых колец гремучих змей. Я гордо демонстрировал их нечастым бабушкиным 
гостям.
 Мейбл Бриджмэн, женщина смуглая и хрупкая, отличалась твердым характером. 
Когда мне было два года, она привезла меня в Калифорнию из Оттумва (штат Айова) 
— этот городишко служил штаб-квартирой моему отцу Уильяму Бриджмэну, сделавшему 
себе карьеру на том, что для бродячего цирка он пилотировал ветхий самолет 
времен первой мировой войны. Вскоре после моего рождения отец и мать разошлись, 
и моим воспитанием занялась бабушка.
 В годы, проведенные в каньоне, я думал, что бабушка — моя мать, а высокий 
худощавый летчик, который навещал нас один раз в два — три года и любил 
рассказывать о самолетах и мертвых петлях, — мой старший брат.
 Мейбл Бриджмэн не слишком тряслась надо мной, хотя я заменял ей весь мир. Я 
считаю, что она дала мне самое лучшее воспитание: следила, чтобы я был сыт, 
обут и одет, во всем остальном предоставляя меня самому себе. Я был вполне 
свободен в пределах океанского берега и каньона. Она не беспокоилась обо мне, а 
если и беспокоилась, то не говорила об этом. Зимой, когда мы жили в Пасадене, в 
тридцати километрах от каньона, я часто убегал в наш летний дом. Бабушка знала, 
куда я мог исчезнуть, и, бывало, тихонько распекала меня за то, что я заставил 
ее совершить неблизкую прогулку, чтобы вернуть меня домой.
 Летняя жизнь в каньоне кончилась со смертью бабушки. Когда это случилось, я 
был уже на втором курсе Калифорнийского университета. По воскресеньям я работал 
на спасательной станции в Санта-Монике. Моя комната находилась над помещением, 
которое с незапамятных времен было сдано в аренду под увеселительное заведение.
 Концом своего детства я считаю тот день, когда во врем