озеру, которое называют в песне «священным морем». Прошли над горами и лесом, 
справа по курсу виднелась незамерзающая в этом месте стремительная Ангара. От 
её холодной воды поднимался пар. Вот и Байкал. На могучее, глубокое озеро, 
закрытое ледяным панцирем, глядит молодая луна. Но погода вдруг резко 
испортилась, начало болтать. Попали в сильный снегопад. Видимости никакой. 
Решаю вернуться в Иркутск. На развороте машину подбросило. А дальше я уже 
ничего не помню. От сильного удара разорвало ремни, которыми я был пристёгнут к 
сиденью, и меня выбросило из кабины.




Крепкий мороз остановил кровотечение и привёл меня в неполное сознание. Я встал,
 вытащил из-под обломков бортмеханика, оттащил его от машины и усадил на лёд. 
Конечно, я не понимал тогда, что бедняга Серёгин убит. Часа через три после 
катастрофы работники близлежащей железнодорожной станции Мысовая обнаружили 
меня бродившим вокруг самолёта. Моё лицо было окровавлено, а руки обморожены. 
Когда они подошли, я попросил папиросу и потерял сознание.

Из Верхнеудинска меня отправили в Москву, в Протезный институт на «полный 
капитальный ремонт». Длился он пять месяцев. Меня лечили лучшие врачи и 
вылечили. Чувствовал я себя совсем здоровым, но всё-таки боялся, что врачи 
забракуют, не разрешат больше летать.

Я порядочно струхнул, когда получил вызов на медицинскую комиссию. «Заставят, – 
думаю, – чего доброго, приседать, а я не смогу, правая нога ещё плохо гнётся». 
Но дело было не в ноге.

Врачи-невропатологи очень вежливо задавали мне необычные вопросы:

– Расскажите что-нибудь про дедушку или бабушку. Вы их помните?

– Помнить-то я их помню, да что о них рассказывать? Были здоровы, умерли от 
старости…

– А были ли у вас в роду психические больные?.. Чем болели родители?

Ничего не понимаю. Зачем врачам понадобилось знать о моих предках? Ведь не они, 
а я собираюсь летать! Всё стало ясно, когда главный врач сказал:

– Сердце у вас хорошее, лёгкие, как кузнечные мехи, работают, но… когда вы 
потерпели катастрофу на Байкале, у вас было сильное сотрясение мозга.

– Ну и что?

– Придётся вас направить в психиатрическую больницу на исследование.

– Так и знал, – говорю, – что у меня не хватает одного или двух винтиков!

– Успокойтесь! Там сумасшедших нет! Просто нервнобольные. А вас определят в 
санаторное отделение. Я уверен, через неделю вы придёте ко мне с хорошим 
заключением.

– Что делать, – вздохнул я, – придется подчиниться, а то действительно сочтут 
за сумасшедшего.

Поместили меня в отдельную палату. Круглые сутки свет горит, дверь не 
закрывают; кто хочет, заходит, задаёт вопросы, а ты отвечай, за тобой двое в 
белых халатах следят и точно записывают, как ты отвечаешь.

Однажды вечером больные попросили провести беседу о моих полётах. Я с радостью 
согласился. «Ну, – думаю, – пусть попробуют всё записать. Уж я наговорю!» 
Четыре вечера рассказывал по два часа.

Через семь суток я вёз в трамвае через всю Москву свою судьбу в запечатанном 
пакете. Что там? Какой мне вынесли приговор? Буду летать или забракуют?

Начальник санитарной части Аэрофлота, закрывая рукой от меня бумажку, прочёл её,
 потом ласково посмотрел на меня и спросил:

– Хотите, прочту заключение вслух?

– Конечно, хочу!

– «Лётчик Водопьянов Михаил Васильевич допускается к полётам без ограничений». 
Идите и летайте смело, здоровье у вас отличное!