Противоборство с властями и следствием


Прошло несколько дней. 21 августа 1953 года меня арестовали. Это была пятница. 
Я находился у себя в кабинете, когда позвонил дежурный офицер секретариата 
министерства и осведомился, не собираюсь ли я вызвать Эйтингона, моего 
заместителя, для оформления его пенсионного дела ввиду отсутствия в кадрах 
документов по зарубежным командировкам. Дежурный офицер, подполковник, то есть 
младше меня по званию, интересовался делом, которое не входило в его служебную 
компетенцию. Я понял: это плохое предзнаменование… Через какое-то время 
позвонил Эйтингон и сказал, что его вызвали в отдел кадров министерства, а у 
него разыгралась язва, поэтому он не может поехать. Я ответил, что не знаю, 
зачем его вызывали. Прошел час – в дверях кабинета появился майор Бычков, мой 
секретарь. Доставлен пакет, сказал он, с секретной личной директивой министра. 
В это время у меня на докладе был Студников, один из моих заместителей и 
секретарь парторганизации. Я приказал ему выйти из кабинета, и Бычков ввел трех 
офицеров.

Одного из них я знал – это был подполковник Гордеев, начальник службы, 
отвечавшей за аресты, задержания и обыски в особо важных случаях. Гордеев лично 
проводил аресты Вознесенского, члена Политбюро, Кузнецова, секретаря ЦК партии, 
Шахурина, министра авиационной промышленности, и других высших должностных лиц. 
Я сразу спросил, есть ли у них ордер на мой арест. Гордеев предъявил его и 
сказал, что приказ подписан Кругловым, а ордер – Серовым. Тогда я предложил не 
проходить через приемную, чтобы у сотрудников не вызвать панику, а выйти в 
другую дверь. Это было грубым нарушением закона, но они согласились. По всем 
правилам я должен был подписать акт о проведении обыска у себя в кабинете и 
оставаться на месте, пока он не будет закончен.

Мы спустились вниз с седьмого этажа во внутреннюю тюрьму, находившуюся в 
подвале Лубянки. Без соблюдения формальностей я заполнил регистрационную 
карточку и был заперт в тюремной камере как заключенный под номером восемь.

Я так волновался, что не запомнил того, что происходило вокруг меня. Помню 
только – у меня страшно разболелась готова, но, к счастью, в кармане обнаружил 
таблетки. Тут я сообразил, к своему удивлению, что меня даже не подвергли 
личному обыску, только проверили, нет ли при мне оружия. Наступило время обеда, 
я с трудом заставил себя съесть ложку супа, чтобы проглотить таблетку, и начал 
обдумывать свое положение. В этот момент открылась дверь и двое надзирателей 
поспешно вывели меня в административный блок тюрьмы, где и обыскали. У меня 
отобрали все, включая таблетки от головной боли. Сняли с руки швейцарские 
часы-хронометр, купленные мной пятнадцать лет назад в Бельгии, и положили в 
нагрудный карман моего пиджака. Меня провели к закрытой тюремной машине, и в 
последний момент один из надзирателей выхватил из кармана мои часы. Это мелкое 
воровство потрясло меня: я не мог себе представить, что надзиратели особо 
секретной внутренней тюрьмы могут вести себя как карманники. Вот о чем я думал 
в тот момент, хотя мне становилось все яснее, что я обречен. Потом я вдруг 
подумал, что, может быть, смогу использовать кражу часов в свою пользу.

Меня доставили в Бутырскую тюрьму, где снова повторился обыск, затем поместили 
в одиночную камеру, ничем не отличавшуюся от камеры финской тюрьмы, где мне 
пришлось в молодые годы сидеть несколько месяцев. Первый допрос состоялся в тот 
же день, поздно вечером. Допрашивали меня Руденко и полковник юстиции 
Цареградский. Руденко грубым тоном объявил мне, что я арестован как активный 
участник заговора Берии, целью которого был захват власти, что я доверенное 
лицо и сообщник Берии в тайных сделках с иностранными державами против 
интересов советского государства, что я организовал ряд террористических актов 
против личных врагов Берии и планировал теракты против руководителей советского 
государства.

Выслушав эти чудовищные обвинения, я стал резко протестовать против незаконных 
в отношении меня как арестованного действий: я не присутствовал при обыске в 
своем кабинете, мне не дали опись изъятых при обыске вещей, и в завершение при 
доставке под конвоем в Бутырскую тюрьму у меня были похищены надзирателем 
швейцарские ручные часы-хронометр.

Руденко и Цареградский остолбенело уставились на меня, не веря собственным ушам.
 Наконец Руденко пришел в себя и сказал, что прикажет во всем разобраться. Пока 
оба были в замешательстве, я решил пойти дальше и выразить протест, что меня 
вопреки закону допрашивают в ночное время. Но Руденко был уже начеку и оборвал 
меня:

– Мы не будем придерживаться правил, допрашивая заклятых врагов Советской 
власти. Можно подумать, что у вас в НКВД соблюдались формальности. С вами, 
Берией и со всей вашей бандой будем поступать так же.

Копию протокола моего первого допроса от 21 августа 1953 года Руденко направил