эмигрантов и актива профсоюзов были частично отслежены местной контрразведкой. 
Она, правда, не имея доказательств о причастности к убийству Троцкого, никого 
из подпольного агентурного аппарата не могла задержать, но часть группы 
Сикейроса все же была арестована местной полицией. Поэтому Григулевич с помощью 
сотрудников нашей резидентуры в Вашингтоне и Нью-Йорке был переброшен в 
Буэнос-Айрес. Здесь его застигла война.

Когда Эйтингон и Каридад в конце мая 1941 года вернулись поездом Харбин-Москва, 
я встречал их на Казанском вокзале. По поручению Берии, который принял 
Эйтингона и Каридад вместе со мной у себя в кабинете, я представил для ЦК 
партии на полутора страницах рукописный отчет о ликвидации Троцкого. Берии, 
видимо, это необходимо было для доклада Сталину.

Почти за год до этого в августе 1940 года, спустя два-три дня после ликвидации 
Троцкого, когда я также направил короткий рапорт Берии, было принято решение о 
том, что Эйтингон вернется домой самостоятельно. А оставшиеся деньги, которые 
были выделены на проведение операции, намечалось использовать для поддержания 
Рамона Меркадера, находившегося в тюрьме, для оплаты адвокатам.

Именно тогда Сталин произнес фразу: «Мы будем награждать всех участников этого 
дела после возвращения домой. Что касается товарища, который привел приговор в 
исполнение, то высшая награда будет вручена ему после выхода из заключения. 
Посмотрим, какой он в действительности профессиональный революционер, как он 
проявит себя в это тяжелое для него время».

Досье «Утка» хранилось у меня в личном сейфе. Но после 20 августа 1940 года 
одновременно с докладом и рукописным рапортом все документы забрал Берия. Затем 
дело «Утка» вообще изъяли из оперативного пользования. Только после ареста 
Берии, когда прокуратура заинтересовалась телеграммами, адресованными Тому от 
имени Павла (Берии), мне стало ясно, что проверке подвергаются и эти материалы. 
Однако на этом путешествие досье не прекратилось. Оно не вернулось в разведку, 
а оказалось в общем отделе ЦК КПСС, а потом в президентском архиве.

Когда Рамон попал в тюрьму, дважды поднимался вопрос о его побеге или о 
досрочном освобождении. Один раз при мне в 1943 году, второй — в 1954, почти 
десять лет спустя. Тогда речь шла об освобождении его под залог, даже 
продумывали ходы насчет взятки министру юстиции Мексики. Но когда начальник 
внешней разведки КГБ А. Панюшкин, как рассказывал мне один из ветеранов нашей 
нелегальной разведки, пошел вместе с ним докладывать председателю КГБ И. Серову 
об этих планах, тот их выгнал, сказав при этом, чтобы к нему не приставали со 
старыми сталинскими делами. Он собирался вообще закрыть это дело. Но сделать 
это было невозможно, поскольку оно находилось на контроле в ЦК партии и судьбой 
Рамона интересовалось руководство испанской компартии. По нему, во всяком 
случае так было при Сталине, существовала отчетность: о судьбе разведчика, 
находящегося в заключении, докладывалось высшему руководству.

17 июня 1941 года Эйтингон, Каридад и я были приглашены в Кремль, но не в 
Свердловский зал, как обычно, а в кабинет Калинина, где он вручил нам коробочки 
с орденами. Каридад и Эйтингон получили орден Ленина. Меня наградили орденом 
Красного Знамени. Такой орден был у меня уже вторым.

Приезд Эйтингона почти совпал с днем рождения моего старшего сына Андрея. Мы 
отмечали его на даче веселой компанией. Были Мельников и Эйтингон с женами. На 
день рождения пригласили и Каридад. Она привезла нам в подарок большое 
китайское блюдо. При встречах и в беседах Каридад говорила о своем желании 
продолжить революционную борьбу. Но мы трезво оценивали ее возможности. 
По-прежнему в подвешенном состоянии находился вопрос о судьбе Рамона и ее 
самопожертвование было для нас совершенно неприемлемым. Устроена она была в 
доме на Садовой, но чувствовала себя неуютно. Ее, конечно, можно было понять: 
хотя материально ее семья была обеспечена, обстановка в Советском Союзе не шла 
ни в какое сравнение с жизнью на Западе, к которой она адаптировалась. Каридад 
мечтала о другой жизни. После приезда в Москву она встретилась с Долорес 
Ибаррури и Хосе Диасом. Была составлена большая программа ее ознакомительной 
поездки по Советскому Союзу, а затем отдых в Грузии.

На Рамона и его семью — на Каридад Меркадер, сестру Монсерат, братьев Хорхе и 
Луиса — были заведены в КГБ учетные карточки, по которым им выплачивалось 
денежное содержание. Для них это был единственный источник существования. С 
Луисом история особая. Он приехал в СССР в возрасте 15-16 лет, находился на 
моем личном попечении, окончил Московский энергетический институт, стал 
профессором. В годы войны он был в бригаде особого назначения, работал в 
управлении по делам военнопленных в качестве переводчика при допросах пленных, 
хотя военнопленных из испанской «Голубой дивизии» было мало. Другие 
родственники этой большой семьи жили за границей. Хорхе попал в немецкий 
концлагерь и был освобожден нами в 1945 году.

Луис после смерти Рамона переехал в Испанию, где получал пенсию как участник 
войны, льготы и денежное содержание, связанные с профессиональной деятельностью.