недели в горе, одна, без свидетелей и утешения других. Сейчас - Иван Мартынович 
поежился от ее отчужденного взгляда - она смотрела исподлобья, потом перевела 
взгляд на стул, где висел мундир мужа. Глаза ее, на миг ставшие ясными, опять 
помрачнели, и она отвернулась, пряча, казалось выдавленную сердцем, слезу. 

- Да что вы, в конце концов!.. Заживо себя хороните! - запротестовал Иван 
Мартынович. В этот момент из смежной комнаты вышел Алешка и, нелюдимо косясь на 
полкового комиссара, шагнул к матери, сказал напористым голосом: 

- Не надо, мама! Не плачь, слышишь! 

Подбежала и Света, уцепилась за мамину юбку, таращила глаза на военного. 
Гребенников неловко нагнулся к девочке, подтянул ей штанишки, сползшие на 
пухлые коленки, и взял ее на руки. Девочка косила строгие глаза куда-то в 
сторону; она, казалось, успела отвыкнуть от доброты и ласки. Иван Мартынович 
ощущал, как трепетно бьется под его рукою крохотное сердечко. 

- Гулять ходишь? - спросил он. 

Девочка упрямо молчала, глядела на мать, и та помогла ей преодолеть робость. 

- Светлана любит на санках кататься, - сказала она вздохнув. - Но теперь не до 
веселий. К тому же, на дворе такие холода, что даже в комнату, вон видите, 
мороз забрался! - Екатерина Степановна указала на углы, будто выстеганные 
игольчатым инеем. 

- Ну, дочка, тебе пора спать. Сними только лифчик, когда ляжешь в кроватку... 
Да и тебе время, - обратилась она к сыну, заставив его недовольно поморщиться. 
- Да-да, и не вздумай за книжку браться. Свет не позволю включать и ставни 
закрою. Иди, иди, родной. - Впервые за время разговора улыбка тронула глаза 
матери. 

- Это мне нравится, - заметил Гребенников, тоже улыбнувшись. - А то гляжу... 
просто лица на вас нет. 

- Ох, Иван Мартынович, - вздохнула она. - За эти дни я столько пережила, что, 
кажется, и жизни бы не хватило. Да вы разденьтесь, посидите, - предложила она и 
помогла ему снять шинель. 

Екатерина Степановна засуетилась, хотела пойти на кухню, что-то приготовить, но 
Гребенников упросил ее не хлопотать. "Небось и так посадили себя на скудный 
паек", - подумал он, и Екатерина Степановна, заметив в его глазах жалость, 
возразила: 

- Не беспокойтесь, он же припас на зиму много овощей, как чувствовал... - И 
опять взгрустнула. Долго молчала, пока наконец, задыхаясь, не выдавила из себя: 


- Не могу... Так тяжело! Когда Николая забрали, надо бы и мне уйти за ним. 
Пусть и дети... 

- Нельзя так, - перебил Гребенников. - Куда это годится себя надрывать! И детям 
отравлять жизнь. 

- Она у них уже отравлена, - простонала Екатерина Степановна и посмотрела в 
темный провал окна. - Для меня на свете есть один Шмелев. Только один. И где он,
 может, уж совсем... - Она не договорила, пошатнулась. Гребенников успел 
поддержать ее, помог сесть на стул. Ему хотелось тотчас возразить ей, но нужных 
слов не нашел. Да и как можно возразить? И хотя Иван Мартынович не переставал 
думать, что история с арестом Шмелева - грубая ошибка, он понимал, что могло 
произойти и худшее. 

- Я все-таки верю. Люди разберутся, кто прав, а кто виноват, - с твердостью 
заметил он, стараясь хоть как-то утешить ее. 

- Разберутся, - упавшим голосом отозвалась она. - Может быть... Только ведь и 
среди людей есть звери! Как угодно судите, но меня вынудили так думать. С 
арестом Шмелева слишком многое для меня умерло. Я теперь никому не верю, - 
повторила она безразлично, совсем не повышая тона. - Но если бы я потеряла веру 
и в него, в Шмелева, честное слово, я сошла бы с ума... Даже пусть и дети... На 
свете был только один Шмелев. И что бы с ним ни сделали, я верю... Верю ему до 
конца! Он был честен, поймите мое сердце! А те, кто состряпал против него дело, 
будь они прокляты! - с гневным ожесточением вскрикнула она. 

Гребенников встал и, прежде чем ответить ей, долго стоял притихший, словно 
оглушенный. 

- Вы мне об этом не говорите, я сам знаю его, - наконец, принужденно сдерживая 
себя, заговорил он. - Николай Григорьевич для меня так же ясен и чист, как 
глаза вашей дочери. Я вовсе не собираюсь отрекаться от него... Я убежден, долго