груди. 

Но радость оказалась столь же мимолетной, как и тающий поутру туман. 

Кто-то донес ясновельможному пану о любовных проказах во флигеле. 

Собрав всю дворню, пан приказал гадкого парнишку вышвырнуть за ворота имения, а 
пустой девчонке Ядвиге всыпать дюжину розг. 

Ядвига не могла снести позора, убежала из особняка той же ночью, следом за 
Янкой... 

- Эх, и помаялись, - вспоминал, вздыхая, дядюшка Янка. - Но, кажут, хоть спина 
гола, да своя воля. Люба мне Ядвига, и вдвоем-то вроде нужды не чуяли... 
Чекайте малость, - сказал наконец Янка, беспокоясь, почему так задержались и 
жена и Марылька. Он встал, надел было кожушок, чтобы сходить к соседям, и едва 
переступил порог, как столкнулся в сенцах с дочкой. 

Марылька вбежала в хату, увидела знакомых красноармейцев, в сердцах заметила 
отцу, почему вовремя не позвал и заставил парней томиться в ожидании. 

- Тебя, дочка, наши мужчинские дела не касаются, - буркнул в ответ Янка. - 
Скажи, где твои гости? На волах едут? 

От этих слов Марыльке стало весело, и озорные смешинки в ее глазах выражали: 
"Ничегошеньки ты, батя, не понимаешь!" Легко и живо бегала она по комнате - то 
сливала воду на руки бойцам, то накрывала стол новой скатертью, - по всему 
хозяин хаты догадался, что этих-то хлопцев и ждала дочка. 

Вошла Ядвига, еще не старая, полнолицая; раскланялась и поставила на край стола 
тарелку с блинами, пахнущими льняным маслом. Потом она внесла Кринку с 
простоквашей, кусок сала, моченую антоновку. 

Когда садились вечерять, к столу подоспел Кондрат Громыка. 

- Ваш комдив мне вроде бы сродни. Уж больно душевный! - похвалил Громыка. - Как 
он поживает? 

Костров уклончиво ответил: 

- Да ничего себе... поживает... 

- Передайте ему поклон. От сябров наших... От всего щирого сердца, сказал 
Громыка и обратился к Янке: - Ну что ж, без этой самой жидкости и за стол 
неудобно сидать. Да и хлопцы намерзлись - погреть резон. 

Дядюшка Янка достал из чулана бутыль, отмотал тряпицу, и забулькала из горлышка 
в стаканы густая темная настойка. 

- Не обделяй и дочку, - видя, что отец налил только в четыре стакана, сказал 
Громыка. 

- Дите еще малое, - отмахнулся Янка. 

- Прямо уж! Сняли только с люльки! - обиделась Марылька и украдкой поглядела на 
Кострова. 

- Налей! - настаивал Громыка и, чокнувшись со всеми, опорожнил стакан, понюхал 
кусочек ржаного хлеба, сказал, ласково глядя то на Марыльку, то на солдат: - 
Вот кончат службу, и выбирай себе любого. Так я говорю, хлопцы? 

Гости переглянулись. Костров промолчал, чем-то обеспокоенный. Бусыгин, наоборот,
 крякнул от удовольствия и сказал под общий смех: 

- В таком деле зевать нельзя! 

Потом говорили о делах артельных, которые, кажется, одинаково заботили и хозяев 
и хлопцев-бойцов. Но - удивительное дело! - даже когда Кондрат Громыка сыпал 
цифрами и вместо костяшек счетов загибал пальцы обеих рук, доказывая выгоды 
артельной жизни перед единоличной, даже в это время в хате не переставал гулять 
ветерок "провесни", пробуждая в душе все то молодое, чистое и далекое, что до 
сих пор было где-то глубоко скрыто, а теперь вырывалось наружу с первым 
дыханием весны. 

Вон поглядеть на Марыльку - и не узнать, точно ее подменили! Вся, как струна. 
Подарит ласку синих очей батьке своему, Янке, а заодно, как бы между прочим, 
вмиг переглянется с Костровым... Или отойдет к печке, в тень, и то ли грустит, 
то ли радостно о чем-то мечтает, перебирая тугие пшеничные косы. Потом снова 
подойдет к столу, встанет за спиной матери, склонит ей на плечо голову и хоть 
делает вид, что слушает, глаза озабоченные - совсем как у взрослой! - а все