На какое-то время предутренняя немая тишь полонила лес, палатки лагеря, поле и 
даже само пространство. Потом восточный край неба стал приметно белеть. 
Изначальные звуки утра были робки и невнятны. Вот на самой макушке ели, путаясь 
в ветвях, завозилась птица, тугой свист ее крыльев рассек воздух. Прохладным 
ветерком дохнуло с приречной низины, и опять пласталась тишина. Рассвет все 
сильнее прореживал темноту, и в какой-то миг небо как бы распахнулось высокой 
синью. Лес наполнялся гомоном. Зудела, столбиком кружила мошкара, то и дело в 
быстрой пляске сваливаясь по ветру. На сосне, подпиравшей раскидистыми ветвями 
купол неба, сидел дятел. Забираясь все выше по стволу, он деловито и настойчиво 
долбил кору. Мелкие пестрые птицы заняли самые нижние ветки орешника и весело 
перекликались. Когда птицы вспархивали, веточки покачивались, не роняя, однако, 
с шероховатых листьев росы. 

Алексей и Бусыгин вышли на тропинку, ползущую краем леса. Наливным, спеющим 
колосом клонилась к земле рожь. До слуха Алексея донесся замирающий жалобный 
крик. Похоже, не то птица, не то зверек попал в беду и в последний миг, борясь 
за жизнь, просил у кого-то защиты. Привстав на носках, Костров пристально 
вгляделся и среди валко ходивших по земле теней увидел во ржи серый 
камень-валун. На нем сидела огромная, темно-бурая птица. 

- Смотри, ястреб кого-то задрал! - крикнул Алексей. Бусыгин подбежал и хотел 
вскинуть винтовку, но Костров остановил его: 

- Ты что, с ума спятил? Лагерь хочешь поднять? 

Пригнувшись и разгребая рожь, они стали красться к ястребу. Вон и камень-валун, 
видно, как ястреб терзает бьющуюся в когтях жертву. Увидев людей, он не 
всполошился, и, может, только угрожающе приподнятые стволы винтовок заставили 
его сорваться с места. Ястреб взмыл почти отвесно, сделал круг над полем, лег 
на крыло и плавно начал опускаться вдали, цепко держа добычу в лапах. 

На сером, источенном дождями и ветром камне разбрызганно блестели кровяные 
капли. Набегавший ветер шевелил и сдувал с камня маленькие перышки, сизо-белый 
пух... 

- Горлицу прихватил, - грустно сказал Алексей. 

- Могли бы отбить... И чего ты не дал стрельнуть? Патрон пожалел, покривился 
Бусыгин. 

Алексей видел, как ястреб опустился на одиноко росший дуб. Бусыгина так и 
подмывало броситься туда, где сидел хищник, но какой толк? Костров все равно не 
позволит выстрелить. 

Они вышли изо ржи и направились по тропинке к лесу. В травах радужно вспыхивала 
огоньками роса. А в лесу неудержимо пели птицы, встречая приход утра. Все, 
кажется, радовалось. И только Кострову было как-то не по себе. Последний крик 
горлицы, очутившейся в чужих когтях, и увиденные на камне крапинки стынущей 
крови вызвали в его душе печаль. Костров в сердцах подумал о том, что на земле 
всем хватает места и никому не дано право отбирать у других жизнь... 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 

Под вечер 21 июня командующий второй танковой группой генерал-полковник 
Гудериан в последний раз осматривал позиции переднего края. Лето взялось сухое, 
жаркое, воздух был неподвижен и плотен, будто спрессован, и генералу, казалось, 
тесно было ходить. Он снял фуражку и, подставляя лысеющую голову речной 
прохладе, взошел на песчаный откос, вгляделся в неторопливые воды Западного 
Буга. 

- Господин генерал, вы подвергаете себя риску. Русские видят, заметил адъютант; 
только он мог сказать вот так прямо, и только ему, телохранителю, мог 
довериться генерал. Но теперь слова предосторожности Гейнц Гудериан пропустил 
мимо ушей. Он сошел с песчаной насыпи, направился берегом по острой, мокрой 
осоке, не жалея своих лакированных сапог. Следом за ним неслышно ступали 
штабные офицеры. Приехавший из ставки фюрера Эрих фон Крамер держался 
подчеркнуто независимо, шагал на некотором расстоянии; в левой руке у него были 
белые лайковые перчатки, которые он имел привычку носить даже летом. Крамер 
отстал, поднес к глазам висевший на груди бинокль и начал разглядывать из-за 
кустов русский берег. 

Все - и командующий группой, и его свита - держали себя натянуто и скованно, 
хотя каждый понимал значимость момента. Гудериан внешне казался довольным, ни 
тени тревоги не замечалось на его упрямом, холодно-каменном лице, но где-то в 
глубине разъедали мозг сомнения. Нет, он не был удручен. Война для него была 
привычным предприятием, делом всей его жизни; к восточному походу он готовился 
с присущим ему рвением. 

Гудериан надеялся, что он сумеет одним ударом уничтожить противостоящие на