черная. Заходил он в дом вечерами, задаривал ее, маленькую Неллу, леденцами. 
Потом мама уходила с дядей, а ее оставляла домовничать. Девочка натерпелась 
страхов, сидя в пустой хате и прислушиваясь к завыванию в трубе. Мать нередко 
заставала ее спящей за столом или в старом, обшарпанном кресле. Однажды дочка 
не захотела остаться одна, пошла, крадучись, за ними следом. Возле каменной 
ограды, что спускалась прямо к морю, она притаилась, довольная тем, что мама и 
дядя рядом и ей, Нелле, совсем не страшно! 

А когда мать возвращалась, девочка опередила ее, прибежала домой, хотела 
забраться под одеяло и не успела. Мать спросила совсем ласково: "Ты чего, 
доченька, не спишь?" - "А я была с тобой..." - "Как? Ты за мной шла?" - 
побледнела мать и отодрала ее за косички, пригрозила, что если еще раз 
доплетется за ней или словом напомнит про дядю, прогонит ее из дому. 

И дочка испугалась. Но дядя опять появлялся, и мама с ним уходила, кажется, 
туда же, к морю... А перед тем как отцу приехать с рыбного промысла, мать 
навьючила узел, ушла и больше не вернулась... Много лет спустя, живя в Ивановке,
 Наталья однажды пооткровенничала с отцом, спросила: "А ты любил маму?" - 
"Любил и теперь люблю", - ответил он с тоской в голосе. "А почему же она ушла?" 
- не поняла дочь. "Блудная, вот и ушла". Тогда Наташа вытаращила глаза: "Как 
это... блудная?" - "Тебе этого не надо знать! - перебил отец и строго заметил: 
- Но ты не будь такой... Боже упаси!" Ей невдомек было, почему же дочка не 
должна походить на мать, и она допытывалась: "А почему ты говоришь так? 
Боишься?" - "Схожа ты с матерью. Вылитая. Одних кровей..." - вздохнув, отвечал 
отец. 

...Припоминая теперь это давнее прошлое, Наталья сомневалась, во всем ли была 
виновата мать. Отца она не осуждала. К нему Наталья относилась доверчиво, 
потому что он из сил выбивался, чтобы дать ей образование, и был всегда ласков, 
добр. Даже сегодня у него не поднялась рука побить ее. А стоит ли винить мать? 
Ведь она тоже была добрая, и если бросила ее, то, наверное, потому, что не 
захотела жить с отцом. И откуда знать, почему они разошлись. Этого же никто не 
знает, даже отец. Может, тот моряк был ей люб. "А я похожа на нее. Одних кровей.
.. И почему я должна идти против желания? Ведь сердцу не прикажешь?" - подумала 
Наталья, стремясь хоть как-то оправдать свое поведение. 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 

Лагерь пробуждался рано - в пять часов, когда еще робко трепетала холодная и в 
летнюю пору заря, раздавался сигнал горна. Звуки лились бодро, зазывно и 
настойчиво, прогоняя всякую надежду еще немного поспать, и дежурный, увешанный 
снаряжением, поддерживал рукой сумку с противогазом, торопился от палатки к 
палатке, заглядывал внутрь и зычно провозглашал: 

- Падъ-е-ем! 

Жалко было покидать согретую койку, но Алексей Костров перемог сон и с 
привычной готовностью вскочил. За ночь гимнастерка и брюки отсырели. Одеваться 
сразу не хотел; выбегал, как и все обитатели палаток, наружу и, неловко ступая, 
боясь уколоть босые ноги о прошлогоднюю наваль еловых иголок, становился в 
строй. Гимнастика, короткий бросок, а потом умывание на берегу реки, поросшей 
осокорем, - и за каких-нибудь полчаса дремную вялость как рукой снимало, в 
организм вливалось столько энергии, что казалось, ее хватит на целую жизнь. 

Еще до завтрака проводилась политинформация. Для Кострова это было самое 
подходящее время; сиди себе на деревянной, вкопанной в землю скамейке и слушай, 
что в мире делается, а так как этот мир все время неспокоен, полон военных 
очагов и конфликтов, то ему, Кострову, пожалуй, лучше и не тревожить сердце. На 
какое-то время, будто в забытьи, он мысленно покидал и этот класс, и лагерный 
городок. Его глаза смотрели поверх колючего ельника, и думалось, что где-то там,
 в стороне дальней, затерялась родная Ивановка, живут земляки, жена... 

Он видел Наталью, да так близко, что казалось: протяни руку, и коснешься ее 
смуглого лица, ощутишь тепло ее тела. Когда он думал о ней, он всегда вспоминал 
речку, ракиту, из-под которой озорно выбросился на разводье, к Наталье. 

Ему все в ней было любо - и ум, и живность движений, и глаза темные, как 
переспелые, с синеватым налетом сливы. 

Голос команды оборвал мысли. Костров встал, машинально одернул гимнастерку, 
огляделся по сторонам: кому отдают честь? Но в лагере тихо, начальства еще нет. 
Просто он замечтался и не заметил, как дежурный громко объявил конец информации.
 

Брали алюминиевые ложки, котелки и шли завтракать. Ели опять же под открытым 
небом, на грубо сколоченных из жердей столах. Пищу разносили сами бойцы. Бывало,
 когда Кострова назначали рабочим на кухню, он уставал больше, чем в поле. Мыть 
посуду, на сотни людей чистить картошку, резать хлеб, отсчитывать порциями 
куски сахара, делить на ровные дольки рыбу, потом разливать суп в котелки - 
крутишься как заведенный и за сутки до того устаешь, что еле волочишь ноги и