я? Стоило с одной здоровой рукой остаться, как захныкал... Да этой же рукою 
можно подковы гнуть! Вот так! - крутнул он в воздухе кулаком. - И держать 
оружие, и стрелять - пожалуйста, хоть навскидку. - Он примерился и вновь 
подумал: - Что же касается быть командиром, то отнятая рука совсем не помеха... 
Слышите ребята, солдаты мои! Я буду с вами! До конца войны. До тех пор, пока не 
доконаем врага!" 

Твердо решил Костров не уходить из действующей армии, если... если, конечно, 
насильно не заставят убираться в тыл. И это удручало. Могут списать по 
непригодности... как вон тот... - желчно усмехнулся он, увидев вблизи тропинки 
обрубок дерева. Подошел, со злости пнул его ногой. Обрубок устоял, только 
стеклянно треснула ледяная корка. Но, будто дразня себя, Костров вошел в азарт: 
стараясь в полную силу свалить высокий пень, грудью навалился на него, 
раскачивал. Стоячее сухое полено не поддавалось, и голый, с ободранной корою 
ствол был тверд, как застарелая кость. А Костров напрягал силы, чтобы доказать 
самому себе и плетущейся позади Верочке, какой он еще сильный, и в который раз 
тужился повалить этот обрубок. Потом, взявшись рукой за верх и упираясь ногами 
в самый низ, тянул, рвал на себя, желая свалить под корень. 

Обрубок так и не поддался, и Костров с горечью бросил это вдруг показавшееся 
ему потешным и никчемным занятие. 

Тропинка вела через зимний лес. Как будто и ветер стих, и мороз стал отходчивее.
 Скрипел под ногами снег, а Алексею казалось: скрипит чей-то чужой голос, 
разрывающий ему душу. "Как все-таки странно и однобоко получается в жизни. 
Одному судьба оставит все, другого обкрадет подчистую и выбросит по ненужности..
. Вот и со мной распорядилась судьба-злодейка: смолоду дала все и отняла все... 
Вернусь с войны - и куда податься? Как начинать жить?" 

Зримо представив себе скитания, Костров сокрушался, что напрасно война сделала 
его калекой, уж лучше бы сразу прикончила и таким образом освободила от мучений 
в будущем - долгих, унизительных мучений... И та надежда, которая крепла в нем 
там, в теплой палате, среди товарищей, с которыми он породнился, рухнула, 
стоило подумать, что никому на фронте он больше не нужен и будет списан 
инвалидом. При этой мысли Алексею никуда не захотелось идти, на него навалилась 
расслабляющая душу вялость, он присел на корягу старого, поперек тропы 
поваленного дерева. "И Верочку жалко. Да и зачем я ей нужен? Обуза, - думал он 
обреченно. - Сгубить ей молодость? Не-ет... Мои раны, моя культяпка ее не 
касаются..." 

Хотелось забыться, полежать на снегу, притулясь головою к старому обледенелому 
дереву. И едва прилег, как почувствовал кажущееся успокоение. А думы 
противились, думы жалили: "Никому не нужен..." И вновь вспомнил о матери, уж 
она-то не оставит одиноким в горе. Сын он для нее, сын, а каждая мать сберегает 
свою кровинку, как собственную жизнь. Для любой матери дитя - родное, 
выношенное в утробе, и ради него она принесет себя в жертву. "Вернусь домой, и 
как-нибудь скоротаем жизнь. Не думаю, что окажусь для матери и для отца в 
тягость", - утешал себя Алексей. 

Совсем не слышал, как захрустел снег и Верочка подкралась к нему, робко тронула 
его за плечо, - он, похоже, дремал, прислонясь шапкой-ушанкой к дереву. 

Алексей приподнялся, слегка потупясь, глядел на Верочку. И сейчас она виделась 
ему не той, что была раньше: теперь она была какая-то озабоченная и сумная. А 
меж тем Алексей ни огорчения, ни тем паче радости не выразил. И ни один мускул 
на лице не дрогнул. И лицо его, как показалось Верочке, было сейчас ко всему 
безразличным и каким-то постным. 

- Алешка, охота тебе блаж на себя напускать! 

- Какую блажь? 

- Ну вот у того пня, - кивнула назад Верочка. - Поберег бы себя, надорваться 
можешь, тогда совсем худо... 

Принужденно выдержал Алексей паузу, на что-то решаясь. 

- Знаешь, я хочу с тобой начистоту поговорить. 

Он вздохнул. В нем боролись сейчас два чувства: желание не обидеть Верочку, и 
другое, пересиливающее, - зачем он ей нужен раненый, жестоко обиженный судьбою. 
Как ему не хотелось приносить своими болями боль Верочке! И он, помедлив, 
высказал все вслух. 

- Что ты, Алеша! - сказала она. Сказала так просто и обыденно, будто ничего и 
не произошло, и добавила, потупя взор: - Я рада, что иду с тобой. 

- А я все-таки предлагаю тебе... податься домой. Подальше и от войны, и... - Он 
не досказал, поглядев на нее угрюмо.