- Да, крах империи Гитлера не за горами, - проговорил комендант и счел уместным 
сообщить другую новость: - Приглашают нас, то есть прежде всего вас, господин 
фельдмаршал, понаблюдать шествие. 

- Какое еще шествие? 

- На днях проведут по Москве колонну пленных немецких генералов и офицеров. 

Паулюс болезненно скривил лицо. Ему подумалось, что соберут из лагерей всех 
немецких генералов и офицеров, в том числе и его, фельдмаршала, и поведут, как 
на позор, по улицам... И, угадав его настроение, комендант поспешил успокоить: 

- Нет, господин фельдмаршал, вас не тронут... 

- Позвольте знать, кто же они, с каких фронтов? - скупо обронил за Паулюса 
адъютант. 

- Как говорят у нас, горяченькие, - улыбнулся комендант. - В Белоруссии пленены.
 И проведут их по Москве. 

- Так что же вы хотите от меня? - спросил Паулюс. 

- Просто приглашают лично вас поглядеть на них. Представляю, какое внушительное 
зрелище! Поедемте? 

- Нет, нет! - отмахнулся Паулюс. - Избави бог. Хватит с меня позора... Пусть те.
.. рыцари, которые еще верили фюреру и воевали, пройдут и увидят презрение. 
Презрение народа. 

- Ну, как угодно. Неволить не будем. 

И когда комендант ушел, Паулюс сказал раздраженно: 

- Что это? Приглашение к позору, к бесчестию? Зачем мне видеть битых, 
обтрепанных и калеченых генералов и офицеров? У меня самого до сих пор в ушах 
звенит, и стыд жжет глаза! 

- Вы благодарите, что насильно нас не заставили идти. А ведь могли провести 
заодно с этими, свежими... 

- Упаси нас от позора. Упаси... - простонал Паулюс. Он до того нервничал, что 
попросил адъютанта налить ему в мензурку валерьяновых капель, затем прилег на 
кушетку, велев на время оставить его одного. 

Лежал Паулюс навзничь, глядел в потолок бессмысленно и тупо. И полчаса не 
пролежал, как встал, точно бы проминаясь, заходил по комнате. По привычке 
рассуждал вслух. 

Что же его, фельдмаршала, удерживает и сковывает волю? Прошлое? Он уже 
переступил через свое прошлое, и возврата к нему нет. Внутренний разлад с 
тяжким прошлым, с тем, что содеяно им и его армией, тот разлад, который возник 
еще там, среди бушующего огня, когда, казалось, плавились камни, и позже, когда 
начали сдаваться солдаты пачками, массово, - этот разлад, вылившийся в 
несогласие с фюрером, но еще удерживаемый жестокой силой привычек, режима и 
приказов этого фюрера-тирана, сейчас, в плену, уже зреет в душе Паулюса, и ему 
хочется в полный голос протестовать. Так что же еще удерживает выразить этот 
протест публично, на весь мир? Присяга? Да, поколения немецких офицеров и 
генералов считают присягу, принесенную главе государства, самым святым 
атрибутом солдатской чести. Долг чести, повиновение, прусская железная логика 
муштры и дубинки - в крови это у немца. Хочешь не хочешь, а повинуйся, кровью 
изойди, но исполни волю господина. 

Но а если господин губит войска, целые армии ради утверждения собственного 
престижа - тогда что? Тоже повиноваться? Умереть, пулю себе в лоб, как этого 
хочет "злой дух" от него, фельдмаршала? Но теперь-то, находясь в плену, разве 
нельзя отделить честь присяги от фюрера - и кто дал ему право олицетворять свою 
личность, свою персону, свою гадкую челку со святыней присяги. Ведь доходит до 
смешного, - и об этом сейчас подумал Паулюс, - разбуди ночью немецкого солдата 
или офицера, и он, еще не протерев глаза и не напялив брюки, рявкнет: "Хайль 
Гитлер!" Это послушание, доведенное до слепого повиновения, было использовано 
Гитлером для возвеличивания своей личности и нацистского режима. Нравилось и 
Паулюсу, ласкал его слух возглас приветствия: "Хайль Гитлер!" Теперь же, на 
расстоянии, от этих слов его мутило. 

Происходила переоценка ценностей, начиналось прозрение, но шло оно медленно, 
как заметил ему однажды генерал Зейдлиц: "Мы, будто слепые котята, ничего 
невидим. Пора бы прозреть!" Он сказал "мы", но, конечно, прежде всего имел в 
виду самого Паулюса. Ведь от него, старшего по званию в плену, фельдмаршала, 
зависит, как поведут себя многие пленные солдаты, офицеры и даже генералы. Это