но и его вскоре тяжело ранило. Вот тогда-то я, как командир дивизиона, и 
назначил Пьянзина командиром батареи. Назначить-то назначил, но он находился 
рядом со мной, а батарея его в окружении. Так я ему и сказал: «Вот ты, командир,
 здесь, а батарея твоя там, давай пробивайся к своим подчиненным». Дал ему двух 
матросов для помощи. В ночь на одиннадцатое июня он туда пробился и по радио 
мне доложил: «На батарею прибыл, в командование вступил. Пьянзин». На рассвете 
их сильно бомбила авиация, обстреливала артиллерия, потом гитлеровцы пошли в 
атаку – примерно батальон. Они эту атаку отразили. У Пьянзина были хорошие, 
смелые помощники: командир орудия Иван Стрельцов, пулеметчики Пустынцев и Танич,
 старшина батареи Шкода. В общем, до двенадцати часов они отражали атаки, и 
немцы остановились, стали окапываться на скатах высоты метрах в трехстах – 
четырехстах отсюда. Воспользовавшись небольшой передышкой, Пьянзин и политрук 
этой батареи Уваров, его называли комиссаром батареи, провели 
партийно-комсомольское собрание. Тогда уже были большие потери на батарее, 
поэтому собрались вместе коммунисты и комсомольцы. Они, как это было в то время 
во многих подразделениях, приняли решение-клятву. Я и сейчас помню слова этого 
решения-клятвы: «Будем держаться до последнего снаряда, до последнего патрона, 
не будет патронов – будем уничтожать фашистов в рукопашном бою. Погибнем все, 
но защитим Родину и не пустим фашистов в родной Севастополь». Тринадцатого июня 
фашисты, подтянув новые силы, бросили на эту высоту десять танков, свежий 
батальон и остатки того, который наступал прежде. А на батарее осталось около 
тридцати человек, израненных, обессилевших. И все же они сдержали 
превосходящего врага. Из зенитных орудий артиллеристы били по танкам прямой 
наводкой. Было подожжено несколько вражеских машин. Однако в середине дня 
фашистам удалось ворваться сюда, на огневую позицию. Завязалась рукопашная. Вот 
тогда я получил по радио от Пьянзина такую радиограмму: «На батарее полно 
фашистов и фашистские танки. Веду огонь по танкам из противотанкового ружья. 
Отбиваться нечем и некем. Открывайте огонь по нашей батарее. Вызываем огонь на 
себя».

– Это был ваш последний разговор с Пьянзиным?

– Нет, это был мой предпоследний с ним разговор. Я спросил его по радио: «Не 
спешишь ли ты, Ваня?» Он ответил: «Нет, не спешу, открывайте огонь немедленно!» 
Трудно было решиться на это – стрелять туда, где свои, но мы понимали, какое у 
них безвыходное положение, и открыли огонь двумя батареями по этой высоте. Мы 
уничтожили этим огнем много фашистов, но конечно же нас не покидала мысль и о 
том, что наши снаряды могут попасть и по умирающим боевым товарищам. Мы считали,
 что они погибли. И вот через тридцать минут я вдруг опять слышу голос Пьянзина 
по радио, это уже были его последние слова: «Прощайте, товарищи. Добывайте 
победу без нас. Погибаем за Родину, за партию. Пьянзин». Было ему тогда всего 
двадцать три года. Родился он на Урале, окончил Севастопольское 
зенитно-артиллерийское училище. Сбил огнем из своего орудия один из первых 
фашистских самолетов, появившихся над Севастополем утром двадцать второго июня 
тысяча девятьсот сорок первого года. Высокий, стройный, русоволосый, хороший 
спортсмен. Человек отзывчивый и добрый к своим боевым друзьям, беспощадный и 
несгибаемый по отношению к врагам. Таким навсегда он останется в моей памяти.

Помнил Пьянзина, как я уже говорил, и генерал Петров.


* * *

…Я разыскал в Севастополе еще одного удивительного человека, упомянутого Иваном 
Ефимовичем. Он совершил свой подвиг в последние часы обороны Севастополя. 
Теперь все экскурсоводы рассказывают о нем туристам, приезжающим в Севастополь.

По дороге от города к Инкерману есть гора, осевшая будто от сильнейшего 
землетрясения, ее называют скалой Саенко. Обычно имя, которое носит корабль, 
или институт, или вот эта скала, воспринимается нами как имя человека, уже 
ушедшего в прошлое, ставшего историей. И вдруг я узнаю – Саенко жив! Живет 
здесь, на окраине Севастополя. Добыв его адрес, еду знакомиться.

Через Северную бухту я переправился на небольшом катере. Он здесь вроде 
трамвайчика, перевозит жителей Северной стороны в Севастополь и обратно. Бухта 
эта та самая, к которой многие месяцы рвался Манштейн, не считаясь с потерями. 
На Северной стороне я сел в автобус и поехал в поселок Бартеньевка, нашел 
нужный дом с садиком и открыл калитку. За калиткой я сразу же остановился от 
неожиданности. Под оплетенным виноградом навесом, освещенный солнцем, стоял и 
смотрел на меня живой Лев Толстой: седая борода до пояса, белые усы, кустистые 
брови. Только этот Толстой был в майке без рукавов и телом покрепче, помощнее и 
глаза у него были не суровые, а голубые, добрые. Так мы познакомились с 
Прокофием Павловичем Саенко.

Я рассказал ему, зачем приехал. Тут же, в винограднике, мы присели к столу. 
Прокофий Павлович срезал с кустов крупные гроздья спелого винограда и положил 
на блюдо. Я смотрел на него, и мне все не верилось, что это тот самый человек, 
о котором в сорок втором году уже ходили легенды. Помнят Саенко не только 
соотечественники. Даже много повидавший и повоевавший фельдмаршал Манштейн 
написал позже в своих воспоминаниях такие слова: