| |
этого надо? Тот отвечает: — Разрешите мне посоветоваться со штабом. — Идите к
ВЧ. Вся связь, которой располагал Сталин, — один телефон, но все было
подключено к нему, в том числе и ВЧ. Никаких ни радиостанций, ни телеграфных
станций, ничего в кабинете не было. Телеграф был у Наркомата связи в
Генеральном штабе. В Генштабе имелись и радиостанции. Не было такого положения,
чтобы Сталин куда-то ходил к аппаратам. И вообще он сам никуда не ходил. Он
приезжает, допустим, в 4 часа дня к себе в кабинет в Кремль и начинает вызывать.
Дает список, кого из членов Государственного Комитета он вызывает. Заранее он
их не собирал. Он приезжал — и тогда Поскребышев начинал всех обзванивать. Вы,
возможно, представляете себе все это так: вот Сталин открыл заседание,
предлагает повестку дня, начинает эту повестку дня обсуждать и т. д. Ничего
подобного! Некоторые вопросы он сам ставил, некоторые вопросы у него возникали
в процессе обсуждения, и он сразу же вызывал: это Хрулева касается, давайте
сюда Хрулева; это Яковлева касается, давайте сюда Яковлева; это Пересыпкина
касается, давайте его сюда. И всем давал задания. Кроме того, все члены
Государственного Комитета обороны имели в своем ведении определенные участки
работы. Так, Молотов ведал танками, Маленков — самолетами, Микоян —делами
продовольственного интендантского снабжения, снабжения горючим, и у него же был
ленд-лиз. В течение дня принимались десятки решений. Причем, не было такого,
чтобы Государственный Комитет заседал по средам или пятницам, заседания
проходили каждый день и в любые часы, после приезда Сталина. Жизнь во всем
государственном и военном аппарате была сложная, так что никто не уходил из
помещения. Сталин, например, мог прийти в четыре часа, а потом в восемь часов.
Сегодня он закончил работать в одиннадцать часов вечера, а пришел в восемь
часов утра и т. д. У меня на улице Горького была кремлевская «вертушка». Звонит
ночью. Берешь трубку. — Вы почему не спите? Я говорю: — Позвольте, Вы звоните,
значит, Вы считаете, что я не должен спать. Всегда все люди были на месте. Было
организовано так, чтобы они могли быть быстро поставлены в известность. На
заседаниях не было никаких стенограмм, никаких протоколов, никаких технических
работников. Правда, позднее Сталин дал указания управделами СНК Я. Е. Чадаеву
кое-что записывать и стал приглашать его на заседания. Сталин подписывал
документы, часто не читая, — это до тех пор, пока вы себя где-то не
скомпрометировали. Все было построено на громадном доверии. Но стоило ему
только убедиться, что этот человек — мошенник, что он обманул, ловчит, — судьба
такого работника была решена. Я давал Сталину тысячи документов на подпись, но,
готовя эти документы, за каждой буквой следил. Следует также иметь в виду, что,
если у вас имелось важное и неотложное дело, можно было прийти в кабинет
Сталина и без приглашения. Я так делал неоднократно, и Сталин меня ни разу не
выгонял. Да он и никого не выгонял. Надо было сидеть и слушать. Но когда
создавалась какая-то пауза, я обычно говорил: — У меня есть один вопрос. —
Сидите. (Что означало — этот вопрос он будет рассматривать.) Бывали и казусы.
Авиация просит дать на подготовку кадров 2200 тысяч тонн высокооктанового
бензина, а мы можем выделить максимум 700 тысяч тонн. Генерал-полковник В. В.
Никитин из Управления снабжения горючим НКО доказывает, что Хрулев дает очень
мало бензина, мы не можем выполнить программу подготовки летчиков, которая
утверждена ГКО. Сталин вызывает меня. Я ему докладываю, что у нас ресурсы
бензина не позволяют дать больше 700 тысяч тонн, а кроме того, план
распределения бензина мы уже утвердили, там записано 700 тысяч тонн, и теперь
надо пересматривать план. Он ничего не говорит, вызывает Поскребышева: — Ну-ка,
Микояна сюда. Приходит Микоян. Сталин к нему обращается и говорит: — Летчики
просят 2200 тысяч тонн высокооктанового бензина. Товарищ Хрулев дает только 700
тысяч тонн. Можно удовлетворить просьбу летчиков? — Можно. Я тут же Микояну
говорю: — За счет чего? — У меня кое-что есть. — Нет, Анастас Иванович, ничего
больше нет. Я записал в этот план полностью все, что у нас запланировано
получить из Америки, но процентов пятнадцать-двадцать танкеров гибнет, немцы их
уничтожают. Я все это подсчитал. Сталин вмешивается и говорит: — Что вы
спорите? Микоян этим делом ведает и знает. Я отвечаю: — Нет, товарищ Сталин, он
этим не ведает и не в курсе дела, и я сейчас ему объясню, что он не сможет
этого сделать. Сталин спрашивает: — Что есть реального? Я поясняю: — В этом
плане есть 500 тысяч тонн резервов Ставки. Распределяйте этот резерв Ставки. —
Что же, я без резерва останусь? Не годится. Уходим. После этого разговора
Микоян вызывает М. И. Кормилицына — начальника Управления снабжения горючим: —
Прибавьте 500 тысяч тонн. Тот отвечает: — Я ничего не могу прибавить. Микоян
заявляет: — Позвоните Хрулеву, пусть Хрулев это сделает. — Ничего не надо
звонить Хрулеву. Кормилицын возвращается, приходит ко мне и рассказывает. Я
говорю: — Делай, если он тебе приказал. Я не видел, чтобы Сталину кто-нибудь
возражал, что этого сделать нельзя, а когда я возражал, он говорил: — Что это
за человек, ему хоть кол на голове теши, он все свое". Сталин высмотрел Хрулева
еще до войны, а вот в дни неудачного контрнаступления, как я сказал выше, он
опирался на своего выдвиженца, пытаясь исправить положение. "— Поскребышев дал
телефон, по которому находился Сталин, и предложил мне лично соединиться с ним.
Когда я позвонил Сталину, он мне заявил, что вызвал меня с фронта по
чрезвычайным обстоятельствам, а именно: по причине создавшейся критической
ситуации на железнодорожном транспорте. И тут же сообщил, что для рассмотрения
вопроса о работе железнодорожного транспорта создана комиссия из членов ГКО, в
которую он бы считал необходимым включить и меня. Я просил меня в нее не
включать, а что касается моего участия в работе комиссии, то ямогу выполнять
любое поручение, не будучи ее членом. Но через час я получил постановление ГКО
(это было 14 марта), в котором говорилось, что «в состав руководящей пятерки по
делам НКПС дополнительно включаются Микоян и Хрулев». Андрей Васильевич
|
|
