очередь, конспираторами, революционерами, бунтовщиками и сторонниками 
переворота — в этом было их призвание... К тому же они верили в Троцкого, 
обладавшего огромной силой внушения. Вместе со своим учителем они видели в 
«государстве Сталина» искаженный образ того, к чему они сами стремились, и свою 
высшую цель усматривали в том, чтобы внести в это искажение свои коррективы.

Не следует также забывать о личной заинтересованности обвиняемых в перевороте. 
Ни честолюбие, ни жажда власти у этих людей не были удовлетворены. Они занимали 
высокие должности, но никто из них не занимал ни одного из тех высших постов, 
на которые, по их мнению, они имели право; никто из них, например, не входил в 
состав Политического бюро. Правда, они опять вошли в милость, но в свое время 
их судили как троцкистов, и у них не было больше никаких шансов выдвинуться в 
первые ряды. Они были в некотором смысле разжалованы, а «никто не может быть 
опаснее офицера, с которого сорвали погоны», — говорит Радек".

Фейхтвангер пишет о зарубежной прессе, утверждавшей, что обвиняемых якобы 
подвергали гипнозу, давали им специальные наркотические средства и т. п. Его 
спрашивали: «Вы видели и слышали обвиняемых: создалось ли у Вас впечатление, 
что их признания вынужденны?»

И писатель отвечал:

"Это впечатление у меня действительно не создалось. Людей, стоявших перед судом,
 никоим образом нельзя было назвать замученными, отчаявшимися существами, 
представшими перед своим палачом. Вообще не следует думать, что это судебное 
разбирательство носило какой-либо искусственный или даже хотя бы торжественный, 
патетический характер.

Ничто не разделяло суд от сидящих в зале. Не было также ничего, что походило бы 
на скамью подсудимых; барьер, отделявший подсудимых, напоминал скорее 
обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых 
мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них 
торчали газеты, и они часто посматривали в публику... Если бы этот суд поручили 
инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало 
репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности... Очень жаль, что в 
Советском Союзе воспрещается производить в судах фотографирование и записи на 
граммофонные пластинки. Если бы мировому общественному мнению представить не 
только то, что говорили обвиняемые, но и как они это говорили, их интонации, их 
лица, то, я думаю, неверящих стало бы гораздо меньше.

Признавались они все, но каждый на свой манер: один с циничной интонацией, 
другой молодцевато, как солдат (армии Троцкого), третий внутренне сопротивляясь,
 прибегая к уверткам, четвертый, как раскаявшийся ученик, пятый — поучая. Но 
тон, выражение лица, жесты у всех были правдивы".

Далее писатель характеризует поведение на процессе целого ряда участников. 
Подчеркивает, что члены суда, прокурор ни разу не повышали голоса, все вели 
себя в высшей степени корректно.

Фейхтвангер отрицает, что прокурор (или судья) прерывал подсудимых, затыкал им 
рот, хамил, кричал, бесцеремонно лишал слова. Фейхтвангер задает от имени 
сомневающихся вопрос: подсудимые не защищаются, не пытаются привести в свое 
оправдание смягчающие обстоятельства — почему?

"То, что обвиняемые признаются, объясняется очень просто. На предварительном 
следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и 
документами, что отрицание было бы для них бесцельно.

...В 1935 году перед лицом возрастающего процветания Советского Союза 
обвиняемые должны были признать банкротство троцкизма. В силу этих 
обстоятельств... признания обвиняемых прозвучали как вынужденный гимн режиму 
Сталина. Эти троцкисты... уже не могли защищать то, что они совершили, потому 
что их троцкистские убеждения были до такой степени опровергнуты фактами, что 
люди зрячие не могли больше в них верить. Что же оставалось им делать, после 
того как они стали на неправую сторону?.. В последнем выступлении перед смертью 
признаться: социализм не может быть осуществлен тем путем, которым мы шли..., а 
только другим путем — путем, предложенным Сталиным.

Но даже если отбросить идеологические побудительные причины и принять во 
внимание только внешние обстоятельства, то обвиняемые были прямо-таки вынуждены 
к признанию. Как они должны были себя вести после того, как они увидели перед 
собой весьма внушительный следственный материал, изобличающий их в содеянном? 
Они были обречены, независимо от того, признаются они или не признаются... 
Грубо говоря: если они не признаются, они обречены на смерть на все сто 
процентов, если признаются — на девяносто девять... Из их заключительных слов 
видно, что такого рода соображения действительно имели место".

Послушайте, защитники Бухарина и обвинители правосудия, что кричит Бухарин, по 
сути дела, уже с того света: