- Человек, значит, дешевле пушки... - послышался чей-то голос. 

Ковалев не знал, кому принадлежит эта реплика. Его подмывало оглянуться, но он 
удержался и продолжал наблюдать за Борщевым. В душе его все кипело. "Неужели 
тот, кто сказал это, не понимает, во имя чего я это делаю?" - думал Валентин. 
Он готов был вскочить на коня, помчаться туда, осмотреть пушку и крикнуть: 
"Передки, ко мне!" Но вместо этого он подозвал рыжеволосого, всегда веселого 
Стакопу и приказал держать упряжку наготове, подробно объясняя, как надо брать 
пушку и снаряды. 

Стакопа понимает все с полуслова. Это закаленный, обстрелянный боец. Кубанец, 
комсомолец, пограничник. Его подобрали раненого во время августовского рейда в 
лесах Смоленщины. Вылечили и поставили в строй. Он стал образцовым командиром 
отделения. 

Ковалев не без восхищения любуется им; и всегда, когда он слышит четкие слова 
Стакопы: "Есть, товарищ комиссар!", ему кажется, что никто так не понимает его, 
как этот исполнительный и верный солдат. 

Над головами просвистел снаряд и разорвался где-то в лесу. За деревней клокочет 
густая пулеметная стрельба, постепенно уходящая на северо-восток. 

"Неужели и там отходят?" Но об этом не хочется думать. Политрук Молостов привел 
остальных людей и ставит им задачу. Он даже не наблюдает за Борщевым. Для него 
это обыкновенное дело. Он действует не только как политический руководитель, но 
и как строевой командир. Кадровую службу он провел артиллеристом, а 
демобилизовавшись, был инструктором Тамбовского обкома партии. 

Не дойдя до пушки метров пятьдесят, Борщев почему-то упал на снег. Полежав 
минуту, он пополз, часто останавливаясь и приподнимая голову. Очевидно, на 
бугор прилетали шальные пули, так как близкой стрельбы слышно не было. Через 
несколько минут он добрался до орудия, долго около него копался. Наконец знак 
был подан. Орудие оказалось исправным. 

- Пошел, Стакопа! - Валентин, круто повернувшись, побежал следом за ним. Он 
задыхался от волнения и радости. Торопил, подбадривал садившихся на коней 
ездовых. 

- На галопе туда и обратно. Если все снаряды не осилите взять, часть оставьте. 
Быстро, Стакопа, быстро! 

Артиллеристы на двух выносах, гремя колесами передков, на рысях проскочили 
деревянный настил моста, а дальше галопом помчались на пригорок. Через 
несколько минут пушка была поставлена на передки, но немцы открыли по окраине 
сильный артиллерийский огонь. Скат к речушке закипел черными взбросами земли и 
окутался клубящимся дымом. 

Ковалев увидел, как конь левой пристяжки переднего выноса повалился в снег. 
Около него копошились ездовые: очевидно, отстегивали постромки. Повернувшись к 
своему орудийному расчету, он приказал открыть по деревне огонь. 

Казалось, что могла сделать единственная сорокапятимиллиметровая пушка против 
нескольких немецких батарей, стоявших за деревней! И все-таки она отогнала 
немецкие танки и выручила из плена свою подругу. Пушку привезли на трех 
оставшихся в живых лошадях. Держась за ствол, на ней сидел раненный в плечо 
Борщев. Лицо его стало темно-зеленым. Пытаясь улыбнуться, он тихо сказал 
подошедшему Ковалеву: 

- Ваше приказание выполнено, товарищ комиссар. Обогрелся... 

- Сильно царапнуло? - спросил Ковалев, помогая ему слезть с пушки. 

Санитаров поблизости не оказалось, и Ковалев начал сам перевязывать его. 

- Да не знаю... Пальцы вроде как шевелятся - значит, не очень. Там наши 
батарейцы, - Борщев сморщился и часто заморгал глазами. - Побитые... Клименко, 
Печников... Беляев. Земляки мои... Ох!.. - Борщев трудно вздохнул и покачал 
головой. Так он сидел с полминуты, затем, вскинув на комиссара глаза, 
продолжал: - Мы, товарищ комиссар, ей-богу, не виноваты!.. Командиры вышли из 
строя. А тут немецкие танки подошли... Неразбериха пошла... Нет, виноваты! - 
вдруг сказал он твердым, изменившимся голосом. - Виноваты! А трус я или нет, вы 
сами видели. 

- Не могу этого сказать... - неопределенно ответил Ковалев, начиная понимать 
этого неуравновешенного и горячего парня. 

- Нет! Я самый настоящий трус, товарищ комиссар. Мои земляки дрались, как герои,
 а я их бросил. Они погибли. Конечно, вы вправе считать, что я подлый трус. 

- А ты сам как считаешь?