Тысяча танков. Да! 

- Их, папа, была не тысяча, а меньше, - возразила девушка. 

- Это не имеет значения. У нас есть тысячи. Надо всегда основательно мыслить. Я 
видел пушки. Огромные пушки, величиной с двухэтажный дом. Есть орудия, 
выпускающие в минуту больше сотни снарядов и... 

- Таких пушек не бывает, - перебила девушка. - Ты, папа, преувеличиваешь. 

- Ты разговариваешь со мной, как с мальчишкой. 

- Ты, папа, иногда поступаешь, как мальчик. 

- Например? 

- Например, ты послал на фронт в подарок свой голубой шарф. Его нельзя носить, 
потому что это демаскирует. Может заметить снайпер. 

- Вздор! Его можно надевать под шинель, - решительно заявил старик. Ты, милочка,
 трусиха! 

- Нет, папа, это неправда. 

- Как же неправда? Если бы я тебя послушал, то мы были бы в Средней Азии. А я 
вот остался в Москве и желаю строить баррикады. 

Спор отца и дочери заглушил тревожный вой сирены. Сотрясая здания, загрохотали 
зенитные батареи. Над затемненной Москвой бороздили небо огненные мечи 
прожекторов. Собравшийся на панели народ без всякой суеты и торопливости 
расходился по домам. Кавалерия свернула в ближайший переулок и исчезла в 
темноте ноябрьской ночи. 

Поздней ночью на Фрунзенском плацу патрули встретили медленно идущего военного, 
одетого в широкополую кавказскую бурку. Это был генерал Доватор. 

Разместив прибывших на парад кавалеристов, Лев Михайлович зашел к себе домой. В 
квартире все было на месте. На диване лежала румяная кукла, забытая дочкой. 
Казалось, что сейчас из спальни выскочит Рита и, вскрикнув от радости, обнимет 
теплыми ручонками отца за шею. Но в комнате было тихо. В окна заглядывала 
холодная чернота ночи. За стенами гремела танковыми гусеницами и гудела 
сиренами предпраздничная военная Москва сорок первого года. 

Лев Михайлович подержал в руках улыбающуюся куклу, пригладил ей взъерошенные 
волосы и посадил в уголок дивана между валиком и стенкой. Подойдя к столу, 
написал на листе бумаги: 

"Был дома 6 ноября 1941 года". 

- Откуда так поздно, Лев Михайлович? - спросил подполковник Осипов неожиданно 
зашедшего к нему Доватора. 

- Да, понимаешь, домой заходил... - задумчиво ответил генерал, снимая с плеч 
бурку. 

Осипов догадался, что Доватор никого дома не застал, и захлопотал было с 
приготовлением ужина, но Лев Михайлович отказался. Присев на кровать, он устало 
улыбнулся. В строгих глазах Доватора дрожали светлые искорки. Смотря на 
командира полка внимательным, спрашивающим взглядом, он заговорил: 

- Уехали. Знал, что их нет, а все-таки пошел... Куклу на диване забыли. Дочурка 
оставила... Огорчилась в дороге, наверное; может быть, и всплакнула. Мне тоже 
захотелось заплакать, да ничего не вышло. Давно не плакал, разучился, что ли... 


Лев Михайлович покачал головой, точно сожалея о том, что ему не удалось 
заплакать. 

- Знаешь, Антон Петрович, я в жизни никогда так не волновался, как сегодня. К 
Москве подъезжал с таким чувством, словно не был в ней десяток лет. Откровенно 
признаюсь: хотелось мне выпрыгнуть из машины, подбежать к людям, обнять их. 
Оглядываюсь кругом, ищу следы бомбежек, не вижу. Все стоит на месте. Трамваи 
гудят, троллейбусы, машины и народ кругом... И вдруг воздушная тревога. Зенитки 
бьют, а люди спокойны. Вот это люди, это москвичи! 

- Герои! - проговорил Осипов. - Когда мы подъезжали к Москве, встретились около 
Покровского-Стрешнева с добровольцами. Укрепления строят. Девушки, парни, 
женщины, старики, подростки. Все кричат: "Ура фронтовикам! Бейте насмерть 
фашистов!"