достоинства. По вечерам в санитарной палатке при тусклом свете коптилки Нина с 
вялым безразличием съедала принесенный Яшей Воробьевым ужин и, отодвинув 
тарелку, сжимала ладонями голову, погружаясь в невозвратно ушедшее прошлое. 
Иногда она пыталась что-то записать, но нужные слова не приходили. Написанное 
казалось пустым и жалким, как маленькие, прыгающие буквы в кривой строчке. 

Скомкав перечеркнутые листы, она продолжала неподвижно сидеть до тех пор, пока 
кто-нибудь не приходил и не нарушал ее мрачного оцепенения. 

Однажды ночью Доватора начала сильно беспокоить нога, давно, еще до войны, 
ушибленная на конноспортивном состязании. Не желая нарушать отдых уснувшего 
адъютанта, он, накинув на плечи бурку, решил пройти в санчасть. Стояла лунная, 
с легким морозцем ночь. Облитые светом верхушки деревьев дрожали от глухих 
артиллерийских залпов. 

Заметив в гуще молодых елок одиноко мерцающий огонек, Доватор направился туда. 

Заглянув в маленькое окошечко санитарной палатки, он увидел Нину. Она сидела за 
столом перед пустой тарелкой и не замечала пылающего в консервной банке 
фитилька, от которого тянулась к потолку черная струйка дыма. 

- У вас "электричество" коптит, - входя в палатку, сказал Доватор. 

Нина вскочила. Сняв пальцами нагар, переставила банку на другой угол стола. 
Закинув за ухо прядь волос, тронула рукой лоб, потом щеку, как будто у нее 
болела голова или зуб. 

- Так и прокоптиться можно. Посмотрите, у вас лицо в саже, - пряча улыбку, 
добавил Лев Михайлович. 

На щеке Нины густо отпечатались черные следы пальцев, выпачкан был подбородок и 
даже кончик носа. Отвернувшись, она торопливо схватила зеркальце и стала тереть 
щеки, но еще больше размазала копоть. "Хороша", мелькнуло у нее в голове. 
Путаясь и краснея, Нина тихо сказала: 

- Извините, товарищ генерал... Я сейчас умоюсь... 

Лев Михайлович присел на чурбак, служивший табуретом, и, сдвинув на затылок 
папаху, откровенно улыбнулся: 

- Лечиться пришел. Умывайтесь и дайте мне чего-нибудь - нога болит. 

- Может быть, доктора? - Нина машинально терла щеки, вопросительно глядя на 
генерала. 

Немного склонив голову, он смотрел на Нину участливо и покровительственно. В 
эту минуту сам он больше походил на врача, чем на больного. Лев Михайлович 
видел тревожный блеск глаз Нины. От выпачканных щек они казались строже и 
выразительней. 

- Не будите доктора. Дадите порошок, и все. 

Нина вышла. Доватор слышал, как за стеной палатки, гремя котелком, она 
умывалась, потом, колыхнув брезентовые двери, вошла с полотенцем на плече, 
умытая, причесанная. 

- Почему не спите? - посмотрев на часы, спросил Доватор. Было уже три утра. 

Нина молча кивнула головой в угол. Там висела бурка Алексея. Доватор понял, 
какие мысли занимают Нину. Он сам тяжело пережил смерть Гордиенкова, 
воспитанника и близкого друга. Но он не должен был проявлять малодушия. Жизнь 
под ударами войны ломалась, перекраивалась и разрезалась, как твердые пласты 
целины под плугом. 

- Трудно? - с внутренним напряжением спросил Лев Михайлович. Откинув полы бурки 
и положив ногу на ногу, он смотрел на девушку. 

- Трудно! - доверчиво призналась Нина и всхлипнула. Ей показалось, что внутри у 
нее оборвалась последняя нить, сдерживавшая тяжкую скорбь. 

- Если хотите, я вас переведу в другое подразделение, - дав ей выплакаться, 
сказал Лев Михайлович. - Будет легче! 

Он понимал, что это необходимо и ему: девушка своим присутствием каждодневно 
напоминала о воспитаннике. Она заставляла его задавать себе один и тот же 
вопрос; правильно ли он сделал, послав Алексея тогда со станковым пулеметом? Но 
ведь и сам он шел впереди, лежал в боевых порядках и, не уведи его тогда Петя 
Кочетков, он, может, разделил бы судьбу Алексея. 

- Да, все напоминает, все, - качая головой, повторила Нина. - Конь, бурка, люди.