Двум немецким ротам, что впереди нас, мы сейчас устроим баню... Слушай, Алеша, 
- добавил Осипов мягко, - может, после ранения ты плохо себя чувствуешь? 
Остался бы... 

Теперь рассердился Абашкин: 

- Я сюда не говеть приехал!.. 

- Да я просто так, по-товарищески, - смущенно проговорил Осипов. 

Разговору помешал связной, присланный Алексеем Гордиенковым. Это был Захар 
Торба. 

- Мы доползли, товарищ майор, - сказал Торба, - да не до самого сарайчика. 
Заметили немца - у пулемета сидит, ракеты бросает, а иногда стреляет куда 
попало... Других не видно. Спят, я думаю. Туман такой, что ничего не видно. 
Наши там остались - наблюдать... 

- Добре, - кивнул Осипов. 

Еще в начале операции он знал, что около сараев разбросано повзводно около двух 
рот противника. Тут же отдал начальнику штаба приказание: выводить эскадрон на 
опушку леса. Гордиенкову написал записку, чтобы тот до сигнала шума не поднимал,
 а держал связь с четвертым эскадроном, который получил приказ обойти сараи с 
правого фланга. Второй эскадрон был снят и отозван в резерв. 

Осипов распоряжался спокойно, уверенно, тем более что от Чалдонова пришло 
успокаивающее донесение: немецкие танки пока только передвинулись, а активных 
действий не начинают. Офицер связи принес от Доватора записку следующего 
содержания: 

"Сынок! 

Коробки сожгу. Если в 8.00 не будешь там, где надо, ты мне больше не нужен. 

О т е ц". 

Показав записку Абашкину, Осипов сказал: 

- Сердится на меня... А я, может, злее их... 

Записка Доватора подействовала на Осипова самым благоприятным образом. Никакие 
угрозы не могли бы пробудить в нем чувства такой ответственности, как 
одно-единственное слово: "Сынок". 

Легонько взял Абашкина за плечи, и пошли они рядом, казалось, оба успокоенные и 
примиренные. 

Майор не знал, что Абашкин только что предупредил командиров подразделений: в 
отношении пленных следует руководствоваться приказом Доватора, с которым 
ознакомил его начальник штаба, а не последним распоряжением командира полка... 

Серое утро, туманное и холодное. Часы майора Осипова показывают точное 
московское время. Взглянув на святящийся циферблат, Антон Петрович представляет 
себе, как на кремлевских курантах дрогнула минутная стрелка, спустилась вниз и 
замерла на цифре четыре. 

"Наверное, сейчас в Москве и Спасская башня, - думал Осипов, - и древние 
зубчатые стены, и многоэтажные здания - весь огромный город окутан седым 
туманом, так же как и оставшаяся позади опушка леса, где коноводы держат в 
поводу лошадей, как и колхозное поле, нарытое снарядами, и цепи движущихся 
вперед бойцов с винтовками наперевес..." 

Под ногами шуршит мокрая от росы, спутанная, повалившаяся, перезрелая рожь. 
Каски настороженно поворачиваются влево. Там во всю мощь заработала машина боя. 
Пулеметы станковые и ручные взревели буйным хором. Осипов дергает Абашкина за 
рукав. Остановились. 

- Вот это так заиграли!.. - неожиданно сказал кто-то. 

Осипов повернул голову и увидел трубача, нервно поправлявшего за спиной свой 
нехитрый инструмент. Он шел вместе с адъютантом Осипова и помощником начальника 
штаба. 

- Трегубов, ко мне! - позвал Осипов трубача. - Ты, браток, все равно без дела...
 Галоп тут играть нельзя. Вернись назад, к коноводам. Садись на своего гнедка и 
- на галопе к Чалдонову, туда, где стреляют. Узнаешь обстановку - и обратно 
сюда. Понял? 

- Понял, товарищ майор! - Трегубов повторил приказание, повернулся, придерживая