Осипов, гремя шашкой, кинулся к двери. Доватор поймал его за плечо, повернул к 
себе лицом. Посмотрел в глаза. 

- Подведешь, Антон, не прощу. Понимаешь? Я тебя люблю, как брата. Больше того, 
уважаю тебя как человека, смелого, волевого командира. Мне больно смотреть на 
тебя... Мы отвечаем за каждого человека, и не время хандрить, понимаешь? Это 
равносильно предательству! - стиснул он трубку рукой, не спуская глаз с Осипова.
 

- Лев Михайлович! - Осипов скривил губы. - Ты жестоко несправедлив ко мне... Я 
сейчас сам себе судья. - Не оборачиваясь, проговорил у порога: Начну с 
сегодняшнего дня приводить в исполнение приговор!.. 

В сенцах он чуть не столкнулся с подполковником Карпенковым, который входил 
вместе с капитаном Наумовым. 

Последних слов Осипова Доватор не слышал. Стоял у телефона и говорил: "Волга, 
Волга-три", быстро к аппарату. "Ока-шесть", к аппарату. Разъединить!" - от 
нетерпения покусывал губы, над переносицей резче обозначились морщины. 

Слышал, как командиры дивизий взяли трубки, продували их. Лицо Доватора 
оживилось, вспыхнули в глазах азартные искорки. Наклонившись к аппарату, 
проговорил одно-единственное слово: "Москва". Крепко сжимая в кулаке трубку, 
раздельно добавил: "Еще повторяю - Москва!" 

По висевшим на деревьях телефонным проводам невидимой электрической искрой 
летело магическое слово. 

..."Москва!" - сурово говорит телефонист с пышными усами, надевает каску и 
выключает телефон. "Москва", - повторяет другой где-то в глубоком блиндаже и 
вешает на грудь автомат. "Москва", - тоненьким голоском говорит 
девушка-телефонистка, укрывшаяся в густых елках. 

От ее выкрика вздремнувший было капитан спокойно берет вторую трубку, говорит 
одно слово. Где-то в кустах щелкают замки артиллерийских орудий, взблескивают 
медные гильзы, и белые головки снарядов исчезают в стволах. Танкисты в 
промасленных комбинезонах гремят ключами, заводят моторы, на башнях вздрагивает 
маскировка и валится под ожившие гусеницы. 

На полном галопе мчатся делегаты связи, развозя пакеты с сургучной печатью, с 
написанным крупными буквами символическим словом - "Москва". 

В сумерках на фоне темнеющего леса всадник высоко поднимает горн. Призывно поет 
труба боевую тревогу. По лесу разливаются мощные звуки. 

Подседланные кони поднимают головы, тревожно шевелят ушами. В темноте виднеются 
туго набитые переметные сумы, скатки шинелей. 

- По-о-о ко-о-о-оня-я-ям! - распевно звучит команда. 

Нина провожала Алексея в медсанбат. Алексей ехал на ее коне, она шла пешком. 

Около госпитальной палатки стоял часовой с ружьем. Алексей молча слез с коня. 
Молчала и Нина. 

Алексей первый нарушил молчание: 

- Все друзья мои, товарищи идут в операцию, да еще в какую! А у лейтенанта 
Гордиенко, видите ли, дырка на ноге! Он остается, будет на койке валяться да 
молочко попивать... В партизаны уйду! Пусть не берут... 

- Но ты же ранен... 

- Подумаешь! Вот если напрочь ногу отхватят, тогда уже все равно: сиди на 
завалинке да пиликай на баяне... 

Сигнальная труба запела тревожно и призывно. Звуки доходят до самого сердца. 
Надо быть конником, чтобы понять всю силу и властность кавалерийского сигнала. 

Нина заторопилась. Сунула Алексею свернутую бумажку - направление в госпиталь. 

- Ну, Алеша, мне пора!.. Сам уж отдай, тебя тут запишут... По-детски кривит 
губы, морщится. Заплакать нельзя: стыдно. 

- Тебе приказали под расписку меня сдать, - зло сказал Алексей. Ладно, садись...
 

Нина взялась за луку, никак не могла угодить ногой в стремя. Конь беспокойно 
косился, намереваясь поймать ее за плечо.