минометного огня. Стоило нам организовать удачный артиллерийский налет по 
скоплению противника, как гитлеровцы в панике разбегались, 

Гитлеровцы не терпели ближнего боя, они открывали огонь из автоматов за 
километр и больше, когда пули не могли пролететь и половины расстояния. 
Стреляли для поддержки своего духа и стремясь запугать наших бойцов. Они не 
выдерживали нашего сближения при контратаке, немедленно залегали и даже 
отходили назад. У них была хорошо отработана связь пехоты с танками и авиацией, 
особенно при помощи ракет и радио. Свою авиацию они встречали десятками и 
сотнями ракет и тем самым обозначали себя и свой фронт. Наши бойцы и командиры, 
разгадав эту сигнализацию, стали использовать ее. чем нередко вводили 
противника в заблуждение. 

Разбирая тактические и оперативные приемы противника, я старался найти 
контрмеры и контрприемы. Особенно часто задумывался над тем, как на поле боя 
ликвидировать или ослабить превосходство немецкой авиации, ее воздействие на 
психику наших солдат. Мне вспомнились бои с белогвардейцами и белополяками в 
гражданскую войну, когда приходилось наступать под огнем артиллерии и пулеметов 
без артиллерийской поддержки. Тогда мы быстро, бегом сближались с противником, 
и его артиллерия не успевала менять прицел, чтобы пристреляться , по быстро 
приближающейся цели. Дружное "ура" решало бой, - нашу атаку остановить было 
невозможно. 

В итоге я пришел к выводу, что лучшим приемом борьбы с фашистскими захватчиками 
будет ближний бой, применяемый днем и ночью в различных вариантах. Мы должны 
находиться как можно ближе от противника, чтобы его авиация не могла бомбить 
наш передний край или переднюю траншею. Надо, чтобы каждый немецкий солдат 
чувствовал, что он находится под прицелом русского оружия, которое всегда 
готово угостить его смертельной дозой свинца. 

Эти мысли родились у меня в часы раздумья о судьбе города, за который шли 
ожесточенные схватки. Мне казалось, что именно там, в боях за город, можно 
навязать противнику ближний бой и выбить из рук врага главный козырь авиацию. 

11 сентября 1942 года меня вызвали в Военный совет фронта. Это был объединенный 
Военный совет двух фронтов: Сталинградского и Юго-Восточного. 

Попрощавшись с Шумиловым, Абрамовым, Сердюком, Ласкиным и другими товарищами, я 
выехал из Бекетовки в штаб фронта - в Ямы, на левом берегу Волги. 

Я уже более месяца никуда не выезжал из зоны боевых действий, не видел наших 
тылов. 

Дорога по тылам оказалась хлопотливой. Проселки забиты или отходящими войсками, 
или беженцами. Фашистские самолеты совершали разбойничьи налеты на мирных 
жителей, уходящих на восток. На переправах создавались пробки. Паромы через 
протоки Волги работали с перебоями, отчаливали от берега с перегрузкой. 

На берегу Волги скопились повозки и машины с ранеными. От этой картины щемило 
сердце, но я ничем им помочь не мог. Увидя мои генеральские знаки различия, 
меня обступили с расспросами: "Как дела в городе?", "Сдадим ли Сталинград?", 
"Когда остановится отступление?" 

Мне неведомы были планы Ставки и командования фронтом, но меня не покидала 
уверенность, что Сталинград мы будем отстаивать всеми силами. 

- Сталинград не сдадим! - заверил я раненых. - Этого не может быть! Дальше 
отступать некуда! 

Ну, а когда меня спрашивали, когда подойдет за ними транспорт, когда повезут 
дальше, я ничего ответить не мог. 

Раненые лежали под открытым небом. Повязки от обильной крови и пыли похожи на 
выкрашенный лубок. Перебои с едой. Врачи и медсестры валились с ног от 
усталости. 

Около одной из переправ расположился госпиталь. Я зашел в операционную. 
Оперировали бойца, раненного в ягодицу осколками мины. Лица хирурга и сестер 
бледнее их белых халатов, люди измотаны работой и бессонницей. Раненый стонет. 
Около стола таз, в нем окровавленная марля. Хирург, окинув меня взглядом, 
продолжает работать. Только он закончил одну операцию, как надо делать 
следующую. Какую по счету сегодня? 

На стол кладут другого бойца, раненного в голову. Он что-то бессвязно бормочет. 
С него снимают повязки. Боль, вероятно, адская, но он только стонет - не кричит.
 На других столах происходит то же самое. Мне делается душно, во рту какой-то 
неприятный привкус. Здесь тоже фронт. 

В темноте мне удалось переправиться через Волгу.