оставалась отягощенной всем, что надлежало помнить и Этьену, и Конраду Кертнеру,
 но что совсем не было нужно заключенному. Конечно, память - одно из самых 
ярких проявлений человеческого интеллекта, и памятливость - клад. Но все-таки 
страшно было бы сознавать, что мы ничего не в состоянии забыть, что мы все 
запоминаем навсегда. 

У каждого человека, кто бы он ни был, есть священное право на одиночество. 
Прежде Этьен тоже дорожил этим правом, любил время от времени уединяться. 

Забрести одному в лесную чащобу, между двумя полетами или в ожидании летной 
погоды. Рядом с их аэродромом под Москвой - дремучий лес. Однажды в нем 
заблудился даже штурман эскадрильи, и все над ним потешались. 

А уплыть одному в море, чтобы полоска берега едва виднелась на горизонте? 

Иногда человеку и в самом деле нужно драгоценное одиночество. Но только 
очутившись в камере-одиночке, Этьен узнал, что насильственное одиночество - 
страшное наказание. Оно мучительно, когда хочется перекинуться словом с 
кем-нибудь, слышать, как рядом дышит человек, даже если человек тебе совсем 
чужой. 

Этьен лежал на койке, уперев руку в стену, будто хотел оттолкнуться от волглой 
тюремной стены, оттолкнуться от яви, от невеселых мыслей и скорей заснуть. Ах, 
если бы он уставал физически! Работа привела бы за собой аппетит и сон. А он 
обречен на ничегонеделание при изнурительной привычке все время напряженно 
размышлять, анализировать, сопоставлять и обобщать, вновь вести психологический 
анализ своих и чужих поступков, вспоминать каждый вопрос следователя и каждый 
свой ответ. 

Будучи на воле, он никогда не общался с итальянскими коммунистами, а сейчас 
крыша "Реджина чели" объединила его с сотнями единомышленников, хотя он 
по-прежнему оставался для всех богатым австрийским коммерсантом, преданным суду 
Особого фашистского трибунала по обвинению в шпионаже. 

В первые дни после ареста, подавленный всем случившимся, он перестал есть и 
спать, он сокрушался, что так мало сделал, будучи на свободе. Словно он попал в 
плен к противнику, не расстреляв всех патронов, не нанеся ему чувствительного 
урона. 

Но сейчас, читая вынужденные признания фашистской печати о стойком 
сопротивлении республиканцев в Испании, слушая новости о саботаже и рабочих 
забастовках, узнавая, что в самой Германии не убито противодействие Гитлеру, он 
осязал руки, локти, плечи сидящих рядом с ним в "Реджина чели" и в других 
тюрьмах безвестных коммунистов и все больше ощущал себя активным бойцом. 

Находясь на воле, Этьен по эгоизму, такому естественному для каждого свободного 
человека, не так-то часто думал о революционерах, своих современниках, 
томящихся в фашистских застенках, изредка вспоминал то об одном, то о другом. А 
ныне он обращался памятью и сердцем к Антонио Грамши, томящемуся где-то в 
заточении одновременно с ним, к Эрнсту Тельману, который страдает в одиночке с 
начала 1933 года, к группе венгерских коммунистов, сидящих в тюрьме чуть ли не 
с 1925 года, и ко многим другим. Он ощутил себя в одном строю со всеми 
узниками-коммунистами, своими единомышленниками и товарищами по духу. Это 
придавало ему новые силы, воодушевило и наполнило гордостью. 

Он так долго воюет в разведке, один-одинешенек послан он в поиск на долгие годы.
 А в римской "Реджина чели", переполненной коммунистами, антифашистами, он 
оказался в одном ряду с боевыми товарищами, хотя и не имел права никому из них 
в этом сознаться. 

Вечером, когда после приговора Кертнера привезли из Особого трибунала по защите 
фашизма, в стены его камеры стучали беспрерывно. Все волновались, все спешили 
узнать, каков приговор. 

И, едва освоив "римский телеграф", он отстукивал своим заочным товарищам: 
"двенадцать лет, двенадцать лет, двенадцать лет..." 

Ч А С Т Ь  Т Р Е Т Ь Я 

55 

Новая тюрьма Кастельфранко дель Эмилия резко изменила положение Конрада 
Кертнера. После приговора он потерял свое имя, фамилию и получил тюремный номер 
2722. 

Он весело улыбнулся, вспомнив свои визитные карточки на глянцевом белоснежном 
картоне; пакет принесли в "Эврику" из типографии накануне ареста. Он положил 
тогда в бумажник одну-единственную карточку, которую на допросе с вежливой 
насмешкой вручил следователю-коротышке. Все остальные лежат в его комнате 
нетроганые и на много лет никчемные. Ему в пору заказать себе новую визитную