Следователь сдержал слово. Открылось окошко в двери, охранник протянул Кертнеру 
деньги и попросил расписаться в их получении. Ему вернули около семисот лир, 
все деньги до чентезимо, изъятые при аресте, и он может тратить их по своему 
усмотрению. 

Те, кто сидел под следствием, пользовались некоторыми привилегиями: пока 
виновность обвиняемого не доказана, никто не имеет права называть его 
преступником. А подозреваемый в шпионаже и осужденный по этой статье значится 
не уголовным, но политическим преступником. И как охранники ни были далеки от 
соблюдения законов, об этом помнили. Наконец, Кертнер все-таки иностранный 
подданный, охранники поневоле считались с этим, тем более что иностранец при 
больших деньгах. Пока у тебя в кармане кругленькая сумма, ты - барин, даже если 
господина бьют по морде. 

Все эти дни Кертнер жил в миланской тюрьме "Сан-Витторе" со всем возможным 
комфортом. Он выбрал камеру на солнечной стороне и платил за нее пять лир в 
сутки. Камеру только что побелили, койка обрызгана мелом. Он вызвал уборщика, 
чтобы тот протер койку и прибрал. Белье разрешалось менять дважды в неделю. 
Какие еще удобства связаны с платной камерой? Войлочный матрац, подушка, 
умывальник с тазом и кувшином, полотенце, котелок, кружка и ложка. Койка 
привинчена к стене, а табуретку можно передвигать. На дверях камеры висит 
табличка "Строгая изоляция", но при этом Кертнера водили на прогулку. 

Он отказался от убогих тюремных обедов, заказывал обеды в соседней траттории и 
покупал в ларьке все, что требуется: сыр, вино, папиросы, свечи, газеты, 
иллюстрированные журналы... 

После очередного допроса Кертнер лежал в полузабытьи в своей камере, выходящей 
на солнечную сторону, как вдруг с грохотом отворилась дверь и вошел охранник. 
Кертнеру приказали быстро одеться. 

- Скорей, скорей! - торопили его, пока он шел по двору к черному закрытому 
автомобилю. - Бегом! 

Его так скоропалительно погрузили в автомобиль и повезли, что он не успел даже 
зашнуровать ботинки и повязать галстук. Пришлось проделать все это на ходу, и 
охранники, сопровождавшие его, выразили одобрение по поводу того, как он ловко 
повязал галстук, не глядясь в зеркало. 

Его доставили на вокзал, откуда отправляются поезда на Турин. По платформе они 
втроем бежали во весь дух. И едва вошли в вагон, поезд тронулся. Кертнеру и его 
провожатым было оставлено отдельное купе. Из-за них на несколько минут 
задержали поезд Милан - Турин. 

Охранники болтали наперебой, и Кертнеру не составило труда узнать через 
несколько минут, что главное начальство ОВРА находится в Турине, что в Милане 
только участок, а доктор Де Лео, тот самый, с которым поссорился Кертнер, 
работает в Турине и приезжал в Милан специально по его делу... 

Сидя у окна вагона, Этьен вспоминал все, что ему в те дни необходимо было 
помнить. 

Что он имеет право сейчас вспоминать? Не свое детство, не свою юность, а 
детство и юность того, чье имя носит. 

Его собственная прежняя жизнь - будто тоже одна из легенд, к которым ему 
приходилось прибегнуть на своем разведчицком веку. И отличается его первая 
легенда от всех других только тем, что ту легенду он заучил лучше, с большим 
числом подробностей. 

Перед закрытыми глазами проходили вереницей все, с кем он сотрудничал в 
последние месяцы. Ему еще предстоит очная ставка с тем, кто предал. 

Не хотелось думать, что его выдал Паскуале, - скорей всего, Паскуале сам стал 
жертвой чьего-то предательства. А полуобморочное состояние, в котором Паскуале 
явился тогда в тратторию, объясняется его давней трусостью; видимо, она стала 
прогрессировать. Вот что значит испугаться до потери осторожности! Когда 
Паскуале находится во власти страха - он все время облизывает губы. 

Может быть, Блудный Сын? Этьен вспомнил, как они сблизились. За столиком в 
портовой таверне в Специи шел пустячный разговор о всякой всячине. Кто-то 
заметил: Муссолини добился в конце концов того, что поезда в Италии стали 
ходить по расписанию. И тогда этот самый Блудный Сын сказал: "Я предпочел бы, 
чтобы поезда наши по-прежнему опаздывали". И столько в его словах было скрытой 
ненависти, что Этьен сразу распознал в нем убежденного антифашиста, не 
смирившегося с режимом. Да, иногда важнее не то, что человек сказал, а то - как 
сказал, выражение лица, его глаза. 

О Блудном Сыне тоже не хотелось думать плохо, хотя его биография давала 
некоторые основания для тревоги. Отец - крупный судовладелец, у него свои верфи