скамью, он стал листать страницу за страницей. Безрезультатный обыск раздражал 
исправника. Он начал бранить солдат и покрикивать на мать. В суматохе я 
зачем-то полез под лавку. Свистнула плеть, обожгла мне спину. Я не заплакал, а 
только сердито вскрикнул: 

- Чего дерешься? 

Это еще больше разозлило исправника, и он стал наносить мне удар за ударом. 
Мать заголосила, упала перед исправником на колени: 

- За что вы его? Он же ни в чем не виноват! Пожалейте дите малое... 

Исправник отвернулся от матери и грубо сказал: 

- Видно, пащенок в папашу, такой же мерзавец. Ничего не найдя - ни вещей из 
барской усадьбы, ни крамольной литературы, - стражники прекратили обыск. 

- Приедет муж, скажи, чтобы немедленно явился ко мне! - сказал исправник матери 
и вместе с солдатами вышел из избы. 

Мать, окруженная ребятами, сидела на скамье и смотрела невидящими глазами на 
разбросанные по полу вещи. Я подошел к ней, прижался и тихо произнес: 

- Ничего, мама. Мы еще им припомним. Отец говорил, что правда на мужицкой 
стороне. 

Мать подняла на меня свои усталые глаза, и я увидел в них любовь и ласку. 
Приободрившись, она принялась за уборку. 

Долго длилась расправа над шатрашанскими крестьянами. Уже ушел из села полк 
драгун, уехала и часть казаков, а крестьян все допрашивали, ища зачинщиков 
беспорядков. 

Вернулись домой отец и Антон. Их, как и других, арестовали и отдали под суд. 
Свыше тридцати человек были приговорены к тюремному заключению: кто на год, кто 
на два. Осудили и моего отца с братом. 

Тюрьму битком набили мужиками. Кормили плохо, и семьям осужденных приходилось 
возить туда хлеб и сухари. Во время одной из таких поездок мне довелось увидеть 
отца. В группе заключенных он гулял по тюремному двору. 

Кончилась суровая зима. Как только сошел снег с полей, шатрашанцы выехали на 
обработку своих крохотных клочков земли. Каждый хотел поскорее окончить 
весенние половые работы и пораньше уйти на заработки в город. 

Мы с матерью решили, что пахать и сеять буду я. 

Первую двенадцатисаженную полоску я обрабатывал старательно и долго. Трудно 
было одному справляться с пахотой, а еще труднее было сеять. Помог мне сосед 
Сергей Чурбашкин. Увидел он, как я неумело разбрасываю семена, подошел и 
сказал: 

- Ты, сынок, вот как рассевай: бери в руку ровную горсть семян и разбрасывай 
сквозь пальцы. Каждую горсть - под левую ногу. 

Кончились весенние полевые работы, и большинство мужиков нашего села ушли на 
заработки в город. Меня тоже потянуло туда. Жаль было только расставаться с 
матерью. Она почернела от горя, день-деньской обливаясь слезами по отцу и 
Антону, сидевшим в тюрьме. 

- Куда ты пойдешь, дитятко мое? - возражала мать. - Что ты можешь там 
заработать? Ты еще молод. Ремеслу никакому не обучен. Сам только измучишься, да 
и нам без тебя трудно будет. Теперь ты ведь один у нас мужик в доме. На тебя, 
Ванюша, вся надежда. Не оставляй нас... 

Мне до слез жаль было мать, братишек и сестренок. Но иная мысль настойчиво 
сверлила мозг: "Иди в город, приобретай специальность, осваивай ремесло. Другие,
 такие же парии, как ты, уже работают слесарями, столярничают, куют железо". 

Как-то на мою очередную просьбу мать устало ответила: 

- Ну, раз так порешил - иди! Иди, и добрый тебе путь, сынок. Только смотри веди 
себя так, чтобы ничего худого не приключилось с тобой... 

Мать проводила меня до околицы села, перекрестила на прощание, и зашагал я с 
котомкой за плечами на фабрику Протопопова, что верстах в сорока от Шатрашан. 
На сердце было грустно и тревожно, что-то властно тянуло назад в отчий дом. Но 
я шел вперед, только изредка оглядываясь на родное село. 

Лишь на другой день к вечеру добрался до фабричного поселка. У конторы фабрики