И действительно, мы подобрались к крупной белуге, висевшей нa двух стальных 
крючках. Чтобы не упустить ее, дать успокоиться, стали искусно выбирать снасти, 
а затем ударом багра оглушили рыбину. Ну и крупная же нам попалась белуга, 
метра два длиной! 

Весенняя путина оказалась очень удачной. Мы доставили хозяину более пятисот 
пудов рыбы. 

А осенью я снова ушел в море. На этот раз лоцман Бакулин избрал для лова новый 
участок, в районе так называемого "Синего морца", на Северном Каспии. 

Однажды я стоял на вахте. Мы плыли вдоль берегов Дербента. Небо было ясное, но 
Бакулин часто выходил из каюты, подозрительно посматривая на северо-восток. 

- Ветер крепчает, - сказал он мне, - быть шторму. 

Я не увидел ничего грозного в маленькой тучке на горизонте. Но Бакулин хорошо 
знал направление ветров и без барометра умел предугадать шторм. 

Отстояв вахту, я ушел в кубрик отдыхать. Не прошло и двух часов, как разразился 
сильный шторм. Мы выскочили наверх, быстро положили паруса и бросили якорь. 
Невдалеке чернел берег. Судно, как перышко, бросало на волнах. Ветер крепчал. 
Канат натянулся как струна. И вдруг его точно ножом отрезало. Судно накрыло 
волной и быстро понесло к берегу. Оно сильно накренилось на борт. Чего доброго, 
и на берег не успеет выбросить - пойдем ко дну. Мы кинулись ко второму якорю. 
Эти несколько минут, пока якорь не соскользнул в бушевавшую воду, показались 
нам вечностью. 

Опасность миновала. Мы забрались в каюту, на чем свет стоит ругая хозяина за то,
 что он, жадюга, который уж год не меняет старые канаты. 

- Наживается на нашем горбу, а нас на гибель посылает! 

Долго мы ругали хозяина. Давали себе зарок больше у него не работать. Но скоро 
наш пыл охладел. Другой работы не было, и мы продолжали ходить в море на старой 
посудине с гнилой оснасткой. 

Я полюбил море, оно закалило меня. Из тщедушного подростка я стал здоровым, 
раздавшимся в плечах парнем. 

В Мумрах у меня появилось много друзей. Особенно я сдружился с Дмитрием 
Кавезяным, который был намного старше меня. Этот скромный, тихий человек был 
душой поселка. Говорили, будто живет он по чужому паспорту, так как замешан в 
событиях девятьсот пятого года. 

Другой мой товарищ - Костя Феногенов - весельчак и песенник. Он любил напевать 
под саратовскую гармонь: "А я, Ванька-демократ, своей жизни я не рад". Как-то я 
спросил Костю, что означает эта припевка. Объяснить он мне ничего не смог. 
Сказал только, что слышал ее в Саратове от одного человека, которого потом 
сослали в Сибирь. 

По вечерам в свободное от работы время рабочие и работницы часто собирались 
вместе. О чем бы они ни говорили, разговор возвращался к одному: сколько ни 
работай, как ни гни спину на хозяина-подрядчика, все равно из кабалы не 
вырвешься. И выходит, что труд у нас на промыслах - каторжный. Находились 
смельчаки, которые говорили: надо объединиться и потребовать у хозяина прибавки.
 Другие резонно замечали: 

- Забыли девятьсот пятый, что тогда получили за такие же требования рабочие и 
крестьяне? 

На этом наши разговоры кончались. А тот, кто вслух высказывал подобные мысли, 
через день-два исчезал с промысла. Подрядчик, вербовавший рабочих на промысел, 
был связан с полицией. Да и кроме него было немало соглядатаев, которые, как 
ищейки, шныряли среди нас, доносили хозяину и полиции о смутьянах. 

* * * 

Пять лет проплавал я на Каспии. В 1913 году вернулся в Шатрашапы, где мне 
предстояло призываться на военную службу. 

Из Симбирска в родное село меня подвез односельчанин Бурмистров. Дорогой он 
сообщил скорбную весть: я остался сиротой... 

- И надо же случиться такому, - рассказывал он. - Отец твой и мать померли в 
один день. Сказывают, будто от чумы. Но что-то не верится... Батька твой, 
Владимир Евстигнеевич, после тюрьмы часто хворал. Мать тоже... Я так думаю - 
это нужда и горе загнали их в гроб.