Единственный телевизор стоял в фойе нашей импровизированной комендатуры, и 
смотрели его все: офицеры штаба, солдаты опергрупп, работники райисполкома. 
Диктор продолжал говорить о чем-то другом, но его не слушали, более того, 
вскоре телевизор кто-то выключил. В фойе повисла гнетущая тишина. В эту тишину 
внезапно ворвался какой-то звук, точнее, гамма звуков, сливающихся в какой-то 
один, общий, торжествующий радостный вой, все более усиливающийся. Я было решил,
 что у меня слуховые галлюцинации, но судя по тому, как все закрутили головами 
и начали прислушиваться, это было не так. В торце здания находился небольшой 
балкон. Выход на него был из коридора. Пытаясь разобраться в природе звуков, я 
и со мной пять или шесть офицеров вышли на этот балкон. В считанные секунды все 
стало ясно. 

На противоположной стороне улицы, наискосок от здания райисполкома, стояла 
большая жилая девятиэтажка. Во всех без исключения окнах горел свет, на всех 
балконах орали, визжали, улюлюкали, дико хохотали люди. Вниз летели пустые 
бутылки, зажженная бумага, еще какие-то предметы. Девятиэтажка не была одинокой 
в проявлении своего каннибальского восторга. Аналогичная картина наблюдалась во 
всех близлежащих домах. Район светился и исступленно восторженно выл. Люди, 
считающие себя цивилизованными, в той или иной степени воспитанные и 
образованные, многие, надо полагать, верующие, исповедующие заповеди Корана, 
вот эти все люди в единодушном порыве неприлично, варварски праздновали 
колоссальное чужое людское горе. Страстно захотелось взять автомат и 
перекрестить проклятую девятиэтажку длинной очередью. И хоть таким способом 
заставить опустившихся до уровня гамадрилов людей вернуться вновь в 
человеческий облик. Сколько добрых, веселых, разумных, радушных людей встретил 
я среди азербайджанцев! Какие страстные, убедительные речи говорили мне многие 
из них! Куда они делись, все разумные и добрые, как стало возможным, что все 
они растворились в этой, пене, поддались порыву, степень гнусности которого 
трудно определить? Это загадка. Вывод из которой - промежуточный и печальный - 
один: от любой ступени цивилизации, любой высшей общественно-экономической 
формации до феодализма и даже первобытного стада один, не более, шаг, шаг назад,
 но один... Надо только создать соответствующие условия, и люди оказываются 
способными мгновенно доказать, что с дерева они слезли недавно. 

Не стану говорить, что говорили и что чувствовали находящиеся со мной офицеры. 
Я понимаю и разделяю их чувства. 

Я вернулся к себе и отдал распоряжения об усилении постов и приведении 
резервных подразделений в готовность номер один. Против ожиданий ночь прошла 
спокойно. 

Землетрясение внесло какой-то моральный надлом в настроение проживающих в Баку 
армян. Если до него многие высказывались, что все образуется, здравый смысл 
восторжествует, помиримся, пена сойдет, будем жить, то после 7 декабря 1988 
года, когда в глазах большинства азербайджанцев горел огонь торжества, они 
сломались. Начался массовый исход. Не помогли никакие уговоры, убеждения. Люди 
слушали, кивали, но глаза большинства из них были тусклы, мутны. До них не 
доходил да и, наверное, не мог дойти смысл наших увещевательных речей. Мы были 
для них чужие. Неплохие, человечные, гуманные, готовые помочь, но - чужие. Мы 
прилетели - улетели, а им здесь жить или не жить. И подавляющее большинство 
склонилось ко второму - не жить. 

Резко возросла нагрузка на подразделения, сопровождающие колонны до Дербента, 
многие предпочитали этот путь, через Дагестан, как самый короткий и 
относительно безопасный. Ну получишь, в лучшем случае, половинкой кирпича в 
ветровое стекло. Если не дремать - увернешься - мелочи!!! Резко возросла 
нагрузка на аэропорт и вокзал. Аэропорт - это была не моя епархия, а вот вокзал.
.. Вокзал находился во вверенном мне Насиминском районе. Пришлось сначала 
удвоить, а потом и утроить количество патрулей. Конфликты на вокзале носили 
множественный и скоротечный характер. Как правило, дело обстояло так: по 
вокзалу шастали разрозненные группы, изображающие из себя провожающих, 
встречающих, отъезжающих юнцов. Явно на обострение они не шли, но стоило 
патрулю отвернуться, как следовал молниеносный налет на отъезжающую армянскую 
семью или семьи. Следовало несколько ударов в лицо, неважно, мужское или 
женское, выхватывалась какая-нибудь вещь, и шпана растворялась в толпе, 
оставляя дико ревущих перепуганных детей и окровавленных, озлобленных взрослых. 
Патрули сбивались с ног. 

Пришлось наращивать усилия за счет поступивших в мое распоряжение курсантов 
школы милиции, прибывших с Украины (город, к сожалению, не помню). Отличная, 
надо сказать, была школа. Все как на подбор крупные, медвежковатые, степенные, 
добродушные парни при таких же начальниках. Воспитывались на одном высшем 
принципе: неукоснительного соблюдения законности. Они умели и выслушать, и 
помочь, и посочувствовать. Но ровно до тех пор, пока человек вел себя 
законопослушно. Любая склонность к нарушению порядка вызывала мгновенную 
адекватную реакцию. Хлопцы умели быстро и эффективно объяснять, кто здесь есть 
начальник, но злобы при этом не таили. Если люди осознавали, что они неправы, 
они могли опять рассчитывать на сочувствие, медицинскую помощь.