обстоятельств я не должен был стать курсантом, но тем не менее сдал экзамены, 
выжил и поступил. 

В казарме я взял лист бумаги и написал домой письмо. Не помню дословно, что 
писал, но, конечно, об условном зачислении не упомянул, а слова были самые 
восторженные. 

Но училищная жизнь долго пребывать в состоянии восторга возможности не давала. 
В течение суток нас переодели в военную форму, и я ощутил на своих плечах 
погоны - признак солдата, которым мне предстояло только стать, в чем я убедился 
в самое ближайшее время. 

В последние дни моего последнего гражданского лета нас подняли по тревоге, 
экипировали по полной боевой выкладке, и мы пешком прошли пять с половиной 
километров от училища до пристани на Оке. Здесь нас усадили в видавший виды 
речной трамвай под номером 13, и мы в течение трех часов добирались до летнего 
лагеря, созерцая проплывающие мимо поля и деревни. Высадились мы в пустынном 
низком месте напротив высокого берега села Кузьминское. Огляделись вокруг - 
пусто. Узнали, что до лагеря еще пять километров. Для бывалого солдата - это не 
расстояние, а из нас многие впервые надели сапоги. Как заворачивать портянки, 
никто не знал, естественно, ноги были сбиты, и на финише колонна представляла 
жалкое зрелище - доплелись на последнем дыхании. 

Лагерь училища располагался в красивом сосновом лесу и был совсем небольшим: 
несколько одноэтажных дач, где жили офицеры, пять деревянных казарм для 
постоянного состава батальона обеспечения учебного процесса. Мы же, курсанты, 
жили в палатках и гордились этим, считая дурным тоном располагаться в казармах. 
Палатки вносили в нашу жизнь некоторую романтику. 

На другое утро, несмотря на сбитые ноги и совсем не боевое настроение, все были 
подняты, и началась учеба. Учили нас жестко, сурово, но никакой дедовщины, хотя 
рядом находились две роты третьего курса, не было. То есть, может, и было 
снисходительное отношение к нам, салагам, но издевательств не припомню. Да и 
такого понятия, как дедовщина, не было. 

Трудно, а порой и очень трудно, проходили первые полтора-два месяца, но и 
сейчас я считаю, что это самый важный период в становлении человека, пришедшего 
в армию. Либо он сумеет преодолеть себя и станет солдатом, либо так и останется 
"чудом" и недоразумением в армейской жизни. 

Нашей ротой командовал старший лейтенант Плетнев. Забегая вперед, скажу, что 
погиб он в автомобильной катастрофе в 80-х годах в звании полковника, командуя 
Кутаисской десантно-штурмовой бригадой. Николай Васильевич был для нас эталоном 
офицера: всегда подтянутый, щеголеватый, в хромовых сапогах со сглаженными 
голенищами. Смотрел он на нас, как смотрит мастер на глину, когда начинает 
лепить сосуд. Пешком мы не ходили: или строевым шагом, или бегом. Физическая 
подготовка в лагере занимала основное время. 

Все курсанты с восторгом смотрели, как этот, невысокого роста офицер мог 
подойти к перекладине в кителе (или даже в шинели) и спокойно выполнить весь 
комплекс упражнений, необходимых на сдачу военно-спортивного комплекса (ВСК) 
первой степени, не слезая. А это было для нас немало, восемь раз подъем 
переворотом, пять раз выход силой на одну или две руки, одиннадцать раз 
поднести ноги к перекладине. А мы пыхтим в трусах, и у нас не получается. 
Подойдет Плетнев, посмотрит на наши потуги и сам все продемонстрирует. А потом, 
спрыгнув с перекладины, спокойно скажет: "Кто повторит за мной - получит 
отпуск". Хотя курсантам отпуск не положен, но, видимо, командир был уверен, что 
таких не найдется. 

Мы своего командира называли любовно - наш Плетень. Если Плетень сказал, то 
нужно выполнять беспрекословно. 

Бегал Плетнев отлично на любые дистанции, и мы за ним тянулись, стараясь не 
отставать. А вечером падали и засыпали замертво. До сих пор помню, как мы 
осваивали километровую дистанцию по лесной дороге. Сачковать было невозможно. 
Слева и справа от дороги - сосны с густым подлеском. Старт и финиш на 
расстоянии туда и обратно по 500 метров. Но что это были за метры для наших 
новеньких яловых сапог? Лучшие бегуны роты Некрылов и Крымский пробежали первый 
раз на тройку, остальные на двойку. Десятка полтора курсантов вообще добежать 
не смогли. Дорога была усыпана песком, ноги разъезжались. 

После первого финиша Плетнев сказал все, что о нас думает. Ругался матом он 
исключительно редко, когда кто-то очень сильно доводил, но строй речи был таков,
 что нам хотелось его слушать, несмотря на самые нелицеприятные истины. 
Говорить он умел долго и со вкусом, и всегда без бумажек. Для меня, по 
характеру молчаливого, в ту пору это казалось верхом человеческого разума, а 
само это искусство речи - непостижимым. 

Слушая его, рота всегда стояла, не шелохнувшись. Слышно было, если муха 
пролетала. После таких чисток нам не надо было никаких дополнительных