евно выполняли госпитальные повара".
   Значит, я не ошибся в своем тогдашнем  впечатлении.  Все  знал,  но  не
терял веры и не сдавался. Болезнь была враг. Склонить голову перед  врагом
Маринеско не мог, не умел, не хотел.
   Не надо, однако, обольщаться. Не всегда  больному  Маринеско  удавалось
сохранять бодрость, бывали у него приступы отчаяния, знала  о  них  только
Валентина Александровна. И если, по  свидетельству  всех  близких  к  нему
людей, Александр Иванович держался с великолепным  мужеством,  то  немалую
роль  в  этом  сыграла  завязавшаяся  в   последние   месяцы   его   жизни
увлекательная переписка с Иваном Степановичем Исаковым. Перечитывая письма
Исакова  к  Маринеско,  трудно  поверить,  что  они  адресованы   человеку
незнакомому. Так пишут, когда люди знакомы семьями, и не месяцы, а  долгие
годы. О своих хлопотах и щедрой материальной помощи Иван Степанович  пишет
как бы мимоходом, пишет так, будто забота о здоровье и репутации Маринеско
- это его, Исакова, общественный долг, нечто само собой разумеющееся и тем
самым отходящее на второй план. А главное -  это  живое,  заинтересованное
общение товарищей по оружию, соратников и единомышленников.
   23 сентября 1963 года (на бланке члена-корреспондента АН СССР):

   "Дорогой Александр Иванович!
   Я пишу на бланке не для того, чтобы похвастаться. А для того, чтобы  Вы
знали, что мне многое легче сделать, чем Вам. Поэтому  если  что  нужно  -
пишите.
   Вырезал выписку из Беккера у С.С.Смирнова, снял копию и шлю Вам. У него
останется для работы свой экз.
   Беккер хорош чем?
   Скрывает, что погибли лучшие подводники, подготовленные на новые лодки.
   Молчит о реакции Гитлера.
   Но выпирает  весь  драматизм  плохой  организации,  самоуправства  нач.
подплава и т.д. Поучительные ошибки. И не только для немцев.
   Снимают копии с других переводов. По готовности - пришлю. Есть ли у Вас
книги о подводниках? Может,  случайно  пропустили?  (Следует  перечень.  -
А.К.) О наших мемуаристах с ПЛ не спрашиваю. Наверное, имеете. Напишите  -
чего нет, пришлю.
   Поправляйтесь. У нас наступили холода, и я, как южанин, начал  скисать.
Привет. Ваш Исаков.
   P.S. Когда-нибудь для смеха расскажу, как я был подводником.  Приписали
к "Рыси" и посадили учиться на курсах <...>. Был 1919 год. Меня арестовали
как бывшего офицера и хотя выпустили через 2 недели,  я  обиделся  и  ушел
воевать в Астрахань (вторично) на  миноносцы.  Так  и  не  вышел  из  меня
подводник".

   К концу сентября Иван Степанович уже не заблуждается  насчет  состояния
здоровья своего корреспондента. Тем ярче выступают его сердечность и такт.
Так не  пишут  приговоренным.  Все  письмо,  включая  постскриптум,  имеет
совершенно ясный подтекст: все силы на борьбу с  болезнью,  главное  -  не
терять веры, не сосредоточиваться на прежних обидах, как видите,  со  мной
тоже всякое бывало, надо ценить  каждый  отпущенный  нам  день,  читать  и
размышлять о прочитанном.
   Иван Степанович хлопочет о  пенсии  Маринеско,  посылает  ему  книги  и
лекарства, снабжает С.С.Смирнова материалами для будущей повести. Но книгу
надо ждать годы, а время не терпит. Существуют более оперативные жанры.
   К тому времени С.С.Смирнов  был  уже  признанным  мастером  еще  только
зарождавшегося искусства прямого разговора с телезрителями. Искусство  это
до сих пор не имеет точного названия, но  существует  и  развивается.  Это
искусство не чтецкое, не лекторское, не ораторское. Оно не  похоже  ни  на
проповедь, ни на исповедь. Оно импровизационно и, как всякая импровизация,
- серьезное испытание на искренность. Телеэкран беспощаден  к  фальши.  Ей
негде укрыться. В течение ряда лет из месяца в месяц Сергей Сергеевич  вел
созданный им  вскоре  после  войны  и  существующий  поныне  телевизионный
альманах "Подвиг". Одно из своих выступлений он целиком  посвятил  подвигу
"С-13". В Ленинград приходит телеграмма:
   "Смотрите  передачу  телевизора  Москвы  4  октября  первой   программы
двадцать сорок пятницу писателя Смирнова относительно героизма Исаков".
   Я тоже был предупрежден, но передачи не видел. Не  помню  уже,  почему.
Видел и слышал ее Маринеско, отпущенный на побывку домой, и вместе  с  ним
видели и слышали живой рассказ писателя миллионы  телезрителей.  Александр
Иванович был счастлив.
   Из беседы с В.А.Филимоновой:
   "Саше становилось  все  хуже.  Не  мог  есть,  пришлось  делать  другую
операцию, вывести пищевод, теперь у него в боку была трубка, через воронку
туда вливалась  жидкая  пища.  Другая  трубка  служила  ему  искусственным
горлом. Каждые  полчаса  трубку  надо  было  прочищать  и  промывать,  она
засорялась, и Саша начинал задыхаться и кашлять. Приходилось это делать  и
ночью. Саша день ото дня слабел. Надо было его мыть,  на  руках  носить  в
туалет.  Ему  стало  трудно  говорить,  писал  записки.  Держал   себя   с
необыкновенным мужеством. Выпросился на несколько дней домой.  Дома,  лежа
на кровати, смотрел и слушал передачу Смирнова. Был рад, разволновался, но
глаза были сухие. А когда  я  везла  его  обратно  в  госпиталь,  попросил
провезти его по набережной. При  виде  кораблей  заплакал:  "Больше  я  их
нико