ни разу, но, конечно, был наслышан и о его  боевой  деятельности  во
время  войны,  и  о  его  научных  трудах.  Читал  появившиеся  в   начале
шестидесятых  годов  на  страницах  толстых  журналов  его   "Невыдуманные
рассказы".  Знал  я  также,  что,   несмотря   на   мучительные   боли   в
ампутированной после ранения ноге,  Иван  Степанович  много  и  напряженно
работает, день у него расписан по часам и попасть к нему будет трудно.
   К Исакову меня привел писатель  Г.Н.Мунблит.  Иван  Степанович  жил  на
Смоленской набережной (теперь на этом доме мемориальная доска). Дверь  нам
отворил сам хозяин. Опираясь на костыль, провел в свой кабинет.
   - Сейчас  мне  сделают  укол,  и  через  пять  минут  я  буду  в  вашем
распоряжении, - сказал он. - Но, чтоб вы не скучали, я придумал,  чем  вас
занять. Вы, Георгий Николаевич, найдете на столе давний номер "Знамени"  с
вашей статьей. Наверно, вам будет любопытно полистать написанное много лет
назад. А вы, - обратился он ко мне, - найдете там же вашу книжку о  походе
в Индонезию и сочините мне дарственную надпись.
   И опять, как в те довоенные времена, от этих полушутливых слов возникло
ощущение человеческого изящества. Не умею определить иначе это  соединение
простоты, достоинства и уважительного Отношения к людям. Какая это черта -
аристократическая,  демократическая?  Не   знаю.   Аристократическая   без
высокомерия, демократическая без панибратства.
   Ровно через пять минут он был за своим  письменным  столом.  Перед  ним
лежала тоненькая папка, и я понял, что к нашему разговору Иван  Степанович
подготовился.
   - Не скрою от вас, что я плохо отношусь к Маринеско, - сказал Исаков. -
Я старый служака, и всякая распущенность мне ненавистна. Но  я  готов  вас
слушать.
   Слушал он внимательно, не перебивая. Затем спросил:
   - Скажите, вы знаете... -  Он  назвал  фамилию  известного  подводника,
занимавшего в то время высокий пост. - Вы доверяете ему?
   Я ответил,  что  незнаком  с  контр-адмиралом,  но  сомневаться  в  его
объективности у меня оснований нет.
   - Вот послушайте, что он мне пишет.
   Прочитанная Исаковым  справка  в  самом  деле  производила  впечатление
полной объективности. Только документы. В основном выдержки из приказов по
бригаде и решений парткомиссии. И, конечно, судебный приговор  1949  года,
хотя в соответствии со статьей 6 Указа Президиума Верховного  Совета  СССР
от 27 марта  1953  года  Маринеско  уже  десять  лет  официально  считался
несудимым.
   - Так это было?
   Это было так. И в то же время совсем не так. Документы были  подлинные,
но за ними было невозможно  хотя  бы  смутно  разглядеть  подлинного  Сашу
Маринеско, которого знали и любили балтийские подводники.
   Я очутился в труднейшей ситуации. Объяснять адмиралу, ученому, историку
флота значение атак Маринеско было бы нелепо. На всякий случай я  захватил
с собой дневник, ту самую клеенчатую тетрадку, где у меня по свежей памяти
была записана ночная исповедь Маринеско. Александр Иванович рассказывал  о
себе не для печати, а по велению сердца, ничего не утаивая, с единственным
желанием - быть понятым. Конечно, мои торопливые записи были лишь  бледной
тенью этой необычайной по красочности и беспощадной искренности  исповеди,
но даже эта бледная тень была  больше  похожа  на  живого  Маринеско,  чем
собранные в досье выдержки из документов. Наиболее точно, стремясь хотя бы
отчасти  сохранить  интонацию  Александра  Ивановича,  я  воспроизвел  его
рассказ о пресловутом загуле в Турку,  оставшемся,  несмотря  ни  на  что,
несмываемым клеймом на репутации подводника  N_1.  Сегодня  уже  ничто  не
мешает мне включить  в  мое  повествование  эту  трагикомическую  новеллу,
теперь, по  прошествии  многих  лет,  она  уже  не  может  никого  задеть.
Воспроизвожу  эту  запись  в  том  виде,  в  каком  я  прочитал  ее  Ивану
Степановичу, опущу только имена и смягчу некоторые выражения,  не  имеющие
существенного значения.  Грубоват  Александр  Иванович  бывал,  циничен  -
никогда.
   "А насчет финки - не отрицаю. Был такой грех. Положим, она не финка,  а
шведка была. Все-таки нейтральная нация. Дело  было  в  Турку  под  новый,
сорок пятый год. Финляндия вышла из войны, мы  стоим  в  порту,  живем  на
плавбазе. Лодка полностью готова к выходу  в  море,  ждем  приказа.  Скука
смертная, надоели все друг другу - дальше некуда. Мы с другом  моим  Петей
Л., помните его, наверно, от тоски лезем на стенку. Решили пойти в  город,
там в гостинице жили знакомые ребята из  советской  контрольной  комиссии,
хотели встретить с ними Новый год. Деньги у меня  были.  Приходим,  никого
нет. Где - неизвестно. Заходим в ресторан. Открыто, но  в  зале  ни  души,
одни официантки. Как видно, финны - домоседы, любят  Новый  год  встречать
дома. Мы попросили девушек накрыть нам в кабинете столик на шестерых, хоть
и было нас всего двое. Расчет был на то,  что  наши  знакомые  вернутся  и
подсядут. Однако никто не идет. Мы в меру  выпили,  закусили,  стали  петь
потихоньку украинские песни. Девушки заходят, слушают, улыбаются нам, но к
столу, как мы ни звали, присесть не решаются.  Вдруг  откуда  ни  возьмись
хозяйка. Молодая, лет  этак  двадцати  восьми,  красивая,  сразу  видно  -
огонь-баба.  Прогоняет  девок,  сама  подсаживается  к  нам,  заговаривает
по-русски. У нас сразу контакт. Я ей мигаю: дескать,  нельзя  ли  и  моему
другу составить компанию? Поняла, вызвала с этажа какую-то свою помощницу,
тоже ничего, интересная собой. И гуляем уже вчетвером. А затем забрали  со
стол