ок жены. "Пахан" говорит: даю мое железное слово, через десять  минут
твоя книга будет у тебя. Но молодой карманник,  тот,  кто  украл,  приказа
вернуть книгу уже не мог выполнить. Он ее разрезал, чтоб  сделать  из  нее
игральные карты. "Пахан" не  смог  сдержать  слова  и  взбесился.  По  его
приказу четверо урок взяли мальчишку  за  руки  и  за  ноги,  раскачали  и
несколько раз ударили оземь. Страже потом сказали: упал  с  нар.  На  меня
этот случай  произвел  ужасное  впечатление,  до  сих  пор  чувствую  свою
косвенную вину в смерти мальчика".
   Случай этот не только потряс Маринеско, но и заставил  его  задуматься.
Ведь у него тоже было "железное слово". У "пахана" культ  слова  обернулся
бессмысленной жестокостью, у него самого - служил  оправданием  упрямства.
Бывало,  упрямился  зря,  только  чтоб  не  уступить.  Ужасна  перспектива
скатиться в покорное воле "пахана" жестокое и трусливое  "болото".  Но  не
лучше и другая - самому стать таким "паханом", воли и  умения  властвовать
над людьми у него бы хватило. И он решил, насколько хватит сил, оставаться
самим собой и удерживать от падения тех, кто слабее.
   Предположить,   что   несправедливый   приговор    и    пребывание    в
исправительно-трудовом лагере благотворно подействовали  на  Маринеско,  -
значит сказать нелепость. Исправлять трудом можно бездельников.  Маринеско
был труженик. Но, оказавшись в обстоятельствах, для многих непосильных, он
стягивается, как  стальная  пружина.  Перед  ним  есть  цель  -  выстоять,
сохраниться как  личность,  не  потерять  свое  человеческое  достоинство.
Расслабиться - значит погибнуть если не физически, то нравственно. Поэтому
никаких поблажек  себе.  И  происходит  чудо.  Ни  одного  эпилептического
припадка.
   "Когда  нас  стали  переводить  на  лагерное  положение,  мы,   моряки,
попросились, чтоб нас всех вместе послали на погрузочные работы  в  порту.
Работа  эта  тяжелая.  Вскоре  я  стал  бригадиром  над  двадцатью   пятью
человеками, и наша бригада сразу  стала  выполнять  более  ста  пятидесяти
процентов  плана,  это  давало  зачет  срока  один  к  трем.  Меня  ценило
начальство за то, что я, как  бывший  торговый  моряк,  умел  распределять
грузы по трюмам. В бригаде тоже меня уважали,  звали  "капитаном".  Так  я
проработал  несколько  месяцев,  а  затем  меня  "выпросил"  у  начальства
директор местного рыбозавода.  Малограмотный  мужик  родом  из  Николаева,
отбывший срок и осевший в Ванине. Ему нужен был дельный заместитель. С ним
было работать легко, и скажу не хвастаясь: я ему так поставил  дело,  что,
когда подошел срок, он  очень  переживал  мой  отъезд,  соблазнял  райской
жизнью и большими деньгами, предлагал вызвать в Ванино мою семью, но я  не
согласился. На рыбозаводе я был почти на вольном положении и при  деньгах,
но держал себя в струне и  капли  в  рот  не  брал,  хотя  временами  было
тоскливо. Очень скучал по семье".
   Письма жене он писал бодрые, нежные и  даже  с  юморком.  Вот  одно  из
последних:
   "Живу и работаю по-старому, но нынче уже считаю не сутками,  а  часами.
Часов  осталось  как  максимум  1800,  но  если  выбросить  часы  сна,  то
получается 1200 или: в баню сходить 8 раз, хлеба скушать 67,5 килограмма".
   Дальше следует серьезный разговор о прочитанных книгах и  просмотренных
фильмах. Жалуется он только на то, что подолгу не получает писем.
   Это письмо сохранилось у Татьяны Александровны Маринеско как  память  о
покойных родителях. Сейчас оно у меня, но я его  непременно  верну,  когда
придет  время  возвращать  близким  Александра  Ивановича  доверенные  мне
реликвии.
   Мы сидим с Александром Ивановичем в тесном номеришке гостиницы.  Он  на
табурете,  я  на  своей  койке.  На  столе   недопитая   бутылка.   Сквозь
зарешеченное окно угадывается поздний ноябрьский  рассвет.  Самое  трудное
уже рассказано. Вспоминать, рассказывать тоже бывает мучительно. Но иногда
необходимо.
   О  своем  возвращении  в  Ленинград  Александр   Иванович   рассказывал
спокойно, с добродушной усмешкой:
   "До Москвы меня везли зачем-то под конвоем. В Москве выпустили,  выдали
паспорт. Я приоделся (деньги  были,  на  рыбозаводе  директор  платил  мне
восемьсот чистыми) и махнул в Ленинград. Первым делом  извлек  из  тайника
свой партбилет, он  оказался  целехонек,  явился  в  райком  и  предъявил.
Восстановили меня сразу, без потери стажа. Следующий рейс - в институт. К.
я уже не застал, и хорошо, что не застал, встреча  могла  кончиться  плохо
для нас обоих. Мне предлагали  руководящую  работу,  но  я  попросился  на
завод".
   Когда впервые после войны я встретился с Александром Ивановичем, он уже
несколько лет работал на заводе "Мезон" и был уважаемым членом коллектива.
О его достижениях писала заводская многотиражка, его портрет  -  на  доске
Почета, в числе передовиков производства. Завод  свой  Александр  Иванович
любил, жил его интересами и при встрече всегда  что-нибудь  рассказывал  о
заводских делах. Он умел и радоваться  успехам,  и  негодовать  по  поводу
любых беспорядков,  и,  главное,  задумываться,  как  сделать  лучше,  как
освободиться от наших традиционных  болезней  -  штурмовщины,  перебоев  в
снабжении деталями и некоторых других. На завод я пришел уже после  смерти
Маринеско и расскажу о встречах с людьми, хорошо его знавшими.  Но  сперва
немного о наших встречах в 1960-1963 годах.
   На первом сборе ветеранов-подводников в Кронштадте нас обоих  не  было.
Меня - потому, что тогда еще не начали приглашать иногородних, Маринеско -
не з