орогу молчал.  Приехали  на  Петроградскую  сторону,  прошли  двором,
поднялись по лестнице на 4-й или 5-й  этаж,  вошли  в  бедно  обставленную
квартиру. Нас встретила пожилая женщина, о том, что  она  теща  Александра
Ивановича, я узнала только в конце обыска, когда решилась  спросить,  куда
же  меня  все-таки  занесло,  и  то  мужчина  на  меня   прикрикнул:   "Не
разговаривать!" Обыск "был по форме, с ордером и двумя понятыми (дворник и
соседка), но им ничего не предъявляли, и они ничего не подписывали.
   Мужчина (вероятно, сотрудник ОБХСС) спросил меня: "Что вы здесь  видите
из вашего?"  -  "Ничего",  -  говорю.  Показывает  на  детский  столик  из
некрашеных досок: "Ваш?" - "У нас в институте таких нет". Теща,  волнуясь,
говорит: "Это Танюшин. Зять заказывал". - "Где?" - "Не  знаю,  на  работе,
наверное". Стоят две железные кровати,  старые,  побитые.  Такие  железные
койки были у нас в институте до войны. Потом их снесли на чердак  и  после
войны списали  как  негодные.  К  одной  из"  коек  прикручена  проволокой
жестяная бирка с нашим инвентарным  номером.  Если  б  Александр  Иванович
хотел эту койку присвоить, он бирку  сорвал  бы.  Затем  мне  ведено  было
пересмотреть всю посуду - посуды нашей не было. Под конец  пошли  смотреть
сарай, искали какой-то уголь, может быть, эти  самые  брикеты.  Сарай  был
пустой.
   Уже на другой день в института без  понятых  меня  заставили  подписать
протокол. Я подписала про кровать,  бирка  была  наша.  Вчерашний  мужчина
настоял, чтоб я подписала и про столик, хотя неизвестно было, заказывал ли
его  Александр  Иванович  на  работе,  а  если  заказывал,  то  из  какого
материала. Я не  удержалась,  сказала  тому  сотруднику:  "Зачем  вы  этим
занимаетесь, все это гроша ломаного не стоит". Он ответил; "Мы с  вами  на
службе".
   На суде я не была, болела в то время. Не знаю, был ли кто из наших".
   Мария Гавриловна (хозяйка квартиры) добавляет: "Хороший был человек.  И
работник хороший. Выпившим я его  никогда  не  видела.  О  своих  заслугах
никогда не говорил. Однажды я увидела  его  с  орденом  Ленина,  попросила
рассказать, за что он его получил. Отшутился: "А нечего рассказывать. Была
война, тогда многие получали..." На суде я тоже не  была.  От  сотрудников
все держалось  в  тайне,  даже  от  коммунистов.  Узнала,  когда  суд  уже
состоялся. О конфликте Маринеско с директором узнала  позже,  после  суда.
Рассказывали мне, что однажды между  ними  произошла  стычка  на  людях  и
Александр Иванович сказал директору: "Я тебе этого не  прощу!"  Ну  а  тот
понял - пора принять встречные меры".
   Я уезжал с Охты, где  живут  эти  славные  женщины,  с  ощущением,  что
прикоснулся еще к одному  пласту  людей,  знавших  и  любивших  Александра
Ивановича, веривших в его человеческую чистоту. Людей, которые обрадуются,
прочитав о нем доброе слово.
   Но  это  семьдесят  девятый.  А  в  сорок  девятом  Александр  Иванович
Маринеско после неудачной попытки обжаловать приговор  едет  на  Колыму  в
одном вагоне с заядлыми врагами родины.
   В моем много раз печатавшемся очерке "Как я стал  маринистом"  об  этом
периоде в жизни Александра Ивановича я рассказал по  необходимости  бегло.
Не рассказал, а конспективно пересказал. Сегодня я хочу предоставить слово
самому Маринеско по сохранившейся у меня  записи.  Сделать  это  я  считаю
своей обязанностью не потому, что мне хочется сыпать соль на  старые  раны
(кстати сказать, эту формулу придумали не  раненые),  а  потому,  что  для
Маринеско этот период  был  началом  нового  духовного  подъема.  В  самые
трудные для него годы вновь  сказался  героический  склад  его  характера,
вновь проявились присущие ему качества: стойкость  в  самых  чрезвычайных,
грозящих гибелью обстоятельствах и умение вести за собой людей.
   Записано  наспех  авторучкой  в  клеенчатой   тетради,   но   интонацию
Александра Ивановича я все же улавливаю:
   "Повезли нас на Дальний Восток. Ехали долго. Староста вагона  -  бывший
полицай-каратель родом из Петергофа, здоровый мужик, зверь,  похвалявшийся
своими  подвигами,  настоящий  эсэсовец.  Вокруг  него  собрались  матерые
бандюги. Раздача пищи в их руках. Кормили один раз в  день,  бандюгам  две
миски  погуще,  остальным  полмиски  пожиже.  Чую   -   не   доедем   Стал
присматриваться к людям - не все же гады.  Вижу:  в  основном  болото,  но
всегда на стороне сильного. Потихоньку подобрал группу хороших ребят,  все
бывшие матросы. Один особенно хорош - двадцатитрехлетний  силач,  водолаз,
получил срок за кражу банки консервов: очень хотел есть и не утерпел, взял
при погрузке продуктов на  судно.  Сговорились  бунтовать.  При  очередной
раздаче водолаз  надел  на  голову  старосте  миску  с  горячей  баландой.
Началась драка. Сознаюсь вам: я бил  ногами  по  ребрам  и  был  счастлив.
Явилась  охрана.  Угрожая  оружием,  прекратили  побоище.  Мы  потребовали
начальника состава. Явился начальник, смекнул, что бунт не против  охраны,
никто бежать не собирается, и рассудил толково: назначил старостой  нашего
водолаза.   Картина   враз   переменилась.   Бандюги   притихли,    болото
переметнулось на нашу сторону. Раздачу пищи мы взяли  под  контроль,  всех
оделяли поровну, прижимали только бандюг, и они молчали.
   В порту Ванино уголовных с большими сроками стали  грузить  на  Колыму,
нас оставили. В тюрьме многоэтажные нары, верхние  полки  на  пятиметровой
высоте. Теснота, грязь, картежная  игра,  воровство.  "Законники"  жестоко
правят, но с ними еще легче.  "Суки"  хуже  -  никаких  принципов.  Хозяин
камеры "пахан" - старый вор, тюрьма для него дом и вотчина. Брал дань,  но
к нам, морякам, благоволил.  Однажды  я  пожаловался  ему:  украли  книгу,
пода