ес к тому, как живут люди в других странах. В те годы молодежь жила в
ощущении, близости  мировой  революции,  газеты  были  полны  сообщений  о
революционном брожении в  Европе  и  освободительной  борьбе  колониальных
народов, и Саша рано освоился с мыслью, что  совсем  не  похожие  на  него
люди, отличающиеся от него цветом кожи, одеждой и языком, на  котором  они
говорят, близки ему в самом главном - они такие же труженики, как его отец
и мать, любят море, умеют постоять за друзей, щедры и гостеприимны.
   Я вспомнил об этом заложенном с самого детства духе  интернационального
братства, слушая рассказ Матрены Михайловны, вдовы Сашиного друга  Николая
Озерова, о том, как во время оккупации Одессы семья Озеровых с риском  для
жизни укрывала в своем доме еврейскую семью, причем не близких  друзей,  а
людей малознакомых, случайных.
   Сам Маринеско считал себя украинцем.  Не  только  потому,  что  жил  на
Украине, учился в украинской школе и родным языком считал  украинский.  Он
воспринимал как свою украинскую историю и  неплохо  ее  знал.  Любил  петь
украинские песни и пел хорошо, пел в Ленинграде, Кронштадте  и  на  Ханко.
Национальная гордость соединялась  в  нем  с  пристальным  и  уважительным
интересом к людям другого языка  и  культуры,  но,  в  отличие  от  своего
любимого  героя  Миклухо-Маклая,  считавшего  себя  потомком   запорожцев,
Александр Иванович мало интересовался генеалогией и  на  мой  вопрос,  кем
были  его  предки,   ответил   почти   равнодушно:   "Не   знаю.   Мужики.
Который-нибудь кузнецом  был,  от  него  и  фамилия  материнская.  Зря  не
назовут".
   Подобно героям его любимых книг, которых манила широкая, капризная, а в
половодье становившаяся опасной река Миссисипи, Сашу и его друзей  так  же
неотразимо влекло море. На первых порах Черное, другое он не знал. Но  уже
мечтал об океане.
   "Море и путешествия, - пишет Маринеско в своих незаконченных записях, -
все больше увлекали меня и моего друга Сашку Зозулю".
   Стоило друзьям посмотреть фильм об обороне  Очакова,  и  их  неудержимо
потянуло в Очаков. Не поехать, а пройти пешком до самого  Очакова,  а  при
удаче - дальше, по берегу Черного моря и реки Буг до  Николаева.  Получить
родительское разрешение на такой  дальний  поход  нечего  было  и  думать,
поэтому был разработан хитроумный план. Неделю шла подготовка, продавались
все уловы, копились деньги, а затем в  подходящий  солнечный  день  друзья
явились к родителям Саши  Маринеско  и  стали  просить  отпустить  Сашу  в
деревню.  Якобы  Зозуля-отец,  в  то  время  партийный  работник,  едет  в
командировку и согласен взять  их  с  собой.  Получив  разрешение  и  даже
кое-какие припасы на дорогу, приятели отправились к родителям Зозули  и  с
таким же успехом уговорили их отпустить Сашу с Иваном Алексеевичем,  якобы
едущим в деревню (другую, конечно) на уборочную кампанию.
   План можно было считать полностью удавшимся, если б не  один  маленький
просчет - пришлось взять с собой младшего братишку Саши Зозули, которому в
то время было лет десять, и хотя отважным путешественникам было тогда лишь
года на два больше, разница в возрасте сказалась; как ни старался Жорка не
отставать, путешествие было ему не по силам. "На  исходе  второго  дня,  -
читаю я у Александра Ивановича, - мы добрались только до деревни Дофиновки
в 25 км от Одессы. В этой деревне жила знакомая нам обоим девочка по имени
Мара, у нее мы рассчитывали разжиться хлебом.  Дофиновка  лежит  на  самом
берегу моря, жители ее занимаются в основном рыбной ловлей и баштанами.
   Встретиться с нашей подружкой надо было, конечно, строго секретно,  что
нам и удалось при помощи деревенских ребят. Они охотно взялись вызвать  ее
на тайное свидание за околицу деревни, где мы построили себе шалаш. У  нас
на троих был один пиджачишко, им мы и укрывались.
   Продолжить путешествие нам не  удалось,  на  третий  день  Жорка  начал
хныкать и проситься домой, но все-таки мы прожили там еще  четверо  суток.
Деревенские ребята снабжали  нас  хлебом  и  овощами,  арбузы  и  дыни  мы
добывали ночью на баштанах, а мелкую  рыбешку  собирали  на  берегу  моря.
Деревенские  рыбаки  ежедневно   заводили   невода,   но   мелочь   обычно
выбрасывали.
   Обратный путь мы проделали гораздо быстрее. Хоть мы и  не  признавались
друг другу, домой хотелось не одному Жорке.
   Встретили нас в Одессе не очень деликатно. Родители уже знали  о  нашей
проделке. Да мы в этом и не сомневались, наши  семьи  жили  на  расстоянии
одного квартала".
   В своих воспоминаниях и в письмах ко  мне  А.П.Зозуля  утверждает,  что
несколько позже поход в Очаков все же  состоялся.  В  записках  Александра
Ивановича на  это  указаний  нет.  Впрочем,  на  этом  эпизоде  записки  и
обрываются. Не помнит этого и Валентина Ивановна, как-никак прошло  больше
полувека. Не исключена и ошибка памяти у  Александра  Петровича,  по  себе
знаю, какие неожиданности подносит  нам  память,  когда  мы  обращаемся  к
далекому прошлому. Однако мне не хочется совсем отказываться от его версии
- уж очень она в характере Александра Ивановича. Уже  в  юности  одной  из
главных  черт  его  характера  было  несгибаемое  упорство,  он  не  любил
отказываться от задуманного и не приходил  в  уныние  от  неудач.  Еще  до
встречи с Юнаковым он уже жил по правилу: не отступать и не  теряться.  Не
вышло - повтори. Правило, чем-то напоминающее цирковой обычай:  не  удался
прыжок, упал с лошади или с проволоки - повтори, не  откладывая  в  долгий
ящик, повтори, преодолевая боль и страх, повторяй  до  тех  пор,  пока  не
добьешься своего, иначе тебе никогда  не  избавиться  от  неуверенности  в
реша