стая, к  тому  же  упиравшаяся  в  препятствие  почти  непреодолимое:
говорить о себе Маринеско не хотел и от расспросов уклонялся.
   Наша беседа оборвалась на полуслове - за нами пришли из редакции.  Идти
было недалеко - редакция помещалась рядом, в  том  самом  здании,  где  во
время войны был штаб  Балтийского  флота.  Впервые  я  услышал  от  самого
Маринеско рассказ о январском походе и атаке на  "Густлова".  Слушали  его
затаив дыхание, были и аплодисменты, и  восторженные  реплики,  и  вспышки
блицев,  но  уже  тогда  я  отметил  нечто,  никак  не  вяжущееся  с  моим
представлением  об  Александре  Ивановиче:  рассказывал  он  плохо.  Вяло,
формально, как будто речь  шла  не  о  нем  самом,  а  о  каком-то  другом
командире. Он не делился пережитым,  а  повторял  уже  известные  цифры  и
немногие просочившиеся в печать подробности атаки. Рассказ этот я  кое-как
записал и сегодня, перечитывая свою запись, вижу,  насколько  она  бледнее
того, что рассказывали мне потом  другие  участники  похода.  Одновременно
угадываю причину: над ним еще тяготел данный себе зарок молчания.
   После выступления в редакции мы обедали с Юнаковым. Выпили по стопочке,
Александр Иванович оживился,  стал  вспоминать  всякие  забавные  истории.
Рассказал о каком-то командире, считавшем своей заслугой то, что в  заботе
о подчиненных он регулярно снимает пробу на камбузе и  перестал  замечать,
как ему уже давно готовят отдельно. Это  схема,  рассказывал  Маринеско  в
лицах, с юмором. О выступлении в редакции  рассказывать  не  стал  -  надо
полагать, был недоволен. Не приемом - собой.
   А затем произошло совсем неожиданное  -  мы  вернулись  в  гостиницу  и
разошлись по своим каютам, чтобы отдохнуть, но не прошло и  часу,  как  ко
мне  в  двенадцатую  пришел  Александр  Иванович  и   с   потрясшей   меня
искренностью рассказал всю свою жизнь - о семье, детстве, флотской службе,
боевых походах, разжаловании, злоключениях на "берегу. Рассказал, конечно,
не по порядку, перескакивая и отвлекаясь, без всякой определенной цели,  с
единственным желанием открыться и быть понятым. Эта многочасовая  исповедь
длилась до рассвета, под утро Александр Иванович, охрипший и обессилевший,
ушел к себе поспать, а я лег еще позже, надо было  пусть  неполно,  но  по
свежей памяти записать услышанное. Записывать что-либо при Маринеско я  не
решился - и правильно сделал. Спать мне почти не пришлось,  и  на  встречу
Маринеско с курсантами учебного отряда я опоздал и пришел к концу. Как мне
показалось, на этот раз Маринеско говорил свободнее, красочнее, он  как-то
раскрепостился. Затем опять сидели у  меня,  зашел  Юнаков,  и  мы  хорошо
поговорили уже втроем. Когда Юнаков ушел, пошли  погулять  по  Кронштадту,
обошли  знакомые  места,  посидели  на  скамеечке  в  сквере  на   площади
Мартынова. Вечером Александр Иванович уехал в Ленинград.
   Эта кронштадтская встреча оказалась для меня решающей. Я впервые ощутил
Маринеско  как  близкого  друга.  Теперь  нас  связывало  то   с   большим
запозданием  пришедшее  чувство  фронтового   братства,   которое   обычно
рождается только на войне, и я уже понимал, что, покуда мы живы, эту связь
ничем не разорвать. Решающим было и то, что я впервые подумал о  Маринеско
как о литературном герое. Слишком занятый работой над романом,  я  еще  не
знал, что через много лет напишу повесть о моем друге, но уже догадывался,
что рано или поздно такая книга будет написана если не мной, то кем-нибудь
другим и в  этой  будущей  книге  мой  друг  со  всеми  своими  жизненными
сложностями должен быть и будет главным, и притом положительным, героем.
   Я всегда понимал, что нашей литературе нужен положительный герой, живой
и яркий, чтоб за его мыслями и поступками читатель следил бы  с  таким  же
захватывающим интересом, с каким я слушал исповедь Маринеско.
   Эта исповедь меня не только взволновала, но и заставила задуматься. Мне
незачем  полемизировать  с  во  многом  уже  отжившими  представлениями  о
положительном герое как о герое идеальном.  От  многих  властвовавших  над
нами вульгарно-социологических канонов мы уже освободились, хотя и сегодня
еще достаточно распространено представление о положительном  герое  как  о
некоем нравственном эталоне, образцовом человеческом экземпляре,  лишенном
всяких недостатков и противоречий  характера.  Между  тем  всякий  человек
сложен, и чем он значительнее -  тем  сложнее.  Нет  такого  значительного
образа в художественной  литературе,  вокруг  которого  в  свое  время  не
разгорались бы споры. Оценка литературного  героя  как  положительного  не
тавро, не атрибут, не прилагательное, наглухо прибитое к существительному,
она  зависит  не  только  от  качеств  героя,  но  и  от  восприятия   его
современниками. Вспомним яростные споры вокруг новой  для  критики  фигуры
тургеневского Базарова, вспомним, что давно уже  воспринимаемая  нами  как
"луч света в темном царстве" Катерина из "Грозы" Островского имела некогда
ожесточенных противников, считавших ее глубоко  безнравственной  женщиной.
Мне могут возразить:  все  это  прошлый  век,  столкнулись  точки  зрения,
отражавшие антагонистические классовые силы  русского  общества.  Но  люди
моего поколения - свидетели тому, что расхождения в  оценках  литературных
героев не исключены и в наше время, в нашем обществе,  где  не  существует
антагонистических классов. Прекрасно помню, как "гамлетизм" был  синонимом
вредной рефлексии, интеллигентской дряблости и неспособности к действию. А
сколько копий сломано на моей  памяти  вокруг  образа  Дон  Кихота,  слово
"донкихотство" до сих пор живет как  расхожее  обозначение  бессмысленного
доброхотства.
   Все сказанное, как мне кажется, имеет прямое отношение к  моему  герою.
Со дня кончины Маринеско  прошли  десятилетия,  и  время  меняет  масштабы
событий и заставляет заново всмотреться  в  уже  известные  факты.  Подвиг
выст