дной лодки на позицию. Во время перехода  командир  лодки  был  убит.
Юнаков принял на себя командование,  снял  поврежденную  лодку  с  мели  и
привел ее на базу. В сорок втором он пошел в  боевой  поход  на  "С-13"  с
неопытным командиром П.П.Маланченко, корабль  вернулся  с  крупным  боевым
успехом. Когда на смену Маланченко  пришел  на  "С-13"  Маринеско,  Юнаков
всячески  помогал  ему,  но  идти  "обеспечивать"  даже  в  первом  походе
отказался: "Ученого учить - только портить".
   С Юнаковым у нас установились добрые  отношения  еще  во  время  войны.
Поначалу он и  мне  показался  суров:  высокий,  узколицый,  хмуроватый  и
немногословный; потребовалось некоторое  время,  чтобы  разглядеть,  каким
надежным другом был он для людей, сумевших завоевать его доверие.
   В июне 1960 года я получил от него письмо. Евгений Гаврилович приглашал
меня  в  Кронштадт  на  второй  сбор  ветеранов-подводников.  На   первом,
состоявшемся годом раньше, я не был, тогда иногородних еще не  приглашали.
Впоследствии я бывал почти на всех, но этот был самым волнующим. Волнующим
было все - и первые встречи на ленинградской пристани, где немолодые люди,
не видевшиеся по десять - пятнадцать лет, радостно обнимали друг друга,  и
неторопливое движение катеров знакомым фарватером (в сорок втором здесь не
ходили, а прорывались), и торжественная встреча гостей в Петровском парке,
куда  вплотную  подошли  катера.  Гремел  оркестр;  весь  учебный   отряд,
выстроившись в две шеренги, встречал и провожал  аплодисментами  нестройно
шагающую толпу гостей до ворот береговой базы. Затем был митинг на площади
Мартынова и закладка памятника (на площадь сбежалось полгорода) и  наконец
встреча ветеранов с курсантами в  клубном  зале.  Началась  она  необычно.
Евгений Гаврилович взял на себя  нелегкую  задачу  -  представить  молодым
морякам каждого из двухсот гостей; он называл их, не заглядывая в  списки,
не по алфавиту и не по протоколу, а всех подряд слева направо, офицеров  и
матросов, Героев Советского Союза и скромных береговиков, военнослужащих и
отставников. Всех он помнил, о  каждом  что-то  знал.  Аплодировали  всем.
Конечно, именам широко известным,  всенародно  прославленным  аплодировали
громче, но и тут были свои оттенки, невидимая стрелка не  точно  совпадала
со шкалой должностей и почетных званий. И  особенно  наглядно  это  стало,
когда Юнаков назвал имя Маринеско и  неохотно  привстал  сидевший  с  краю
небольшого роста человек в поношенном, но опрятном костюме без  орденов  и
ленточек, с лицом немолодым, но сохранившим какие-то  мальчишеские  черты.
Молодежь азартно била в ладоши,  в  этом  было  нечто  демонстративное,  и
Маринеско чувствовал себя неловко, он хмурился и опустился на  свое  место
раньше, чем стихла овация.
   - Это какой Маринеско? - спросил я соседа. - Тот, с "девяносто шестой"?
   - Тот самый.
   - А почему его так приветствуют?
   - Как? Ты что же, не знаешь?..
   К стыду своему,  я  ничего  не  знал.  Не  знал  даже  то  го,  что  на
прошлогоднем сборе ветеранов были  опубликованы  уточненные  по  последним
послевоенным данным сведения о боевых успехах балтийских  подводников.  По
этим данным, первое место  по  тоннажу  потопленных  вражеских  судов  вне
всякого спора принадлежит Александру Ивановичу Маринеско. На втором -  мой
старый друг Петр Денисович Грищенко. Его подводный минзаг  "Л-3",  ставший
впоследствии гвардейским, я знал хорошо, провожал в  поход  и  встречал  с
победой на этих самых кронштадтских пирсах. Почему же Петр мне  ничего  не
рассказал?  Допустим,  не  было  случая.  Но  все  равно:  почему  же   я,
проработавший больше двух лет в газете подводников и никогда не порывавший
связи с ними, ничего не знал о подвигах Маринеско?  Некоторым  объяснением
могло служить то, что эти подвиги  относились  к  последнему  году  войны,
когда я уже ушел с бригады и в качестве военного корреспондента кочевал по
разным соединениям, и  все-таки  оставалось  необъяснимым,  почему  же  я,
внимательно следивший за печатью, упустил такие интересные сообщения.
   За обедом, неторопливым, а под конец,  когда  началось  хождение  между
столами, даже несколько шумным, нас  свели  вместе  общие  друзья.  Против
ожидания Маринеско заговорил со мной как со  старым  знакомым.  Оказалось,
что  он  помнит  раешники,  которые  я  из  номера  в  номер   печатал   в
многотиражке, видел на сцене мои пьесы. Я тоже  знал  о  Маринеско,  среди
малюточников он считался одним из самых лучших командиров, но  встречались
ли мы когда-нибудь раньше? Лицо его показалось мне очень  знакомым,  и  не
столько даже лицо - его я мог видеть  на  фотографии,  -  сколько  улыбка,
дружелюбная и чуточку лукавая, как будто мой  собеседник  знает  про  меня
что-то забавное, но не спешит в этом признаться.  Улыбка  становилась  все
откровеннее. Наконец Маринеско не выдержал:
   - А ведь мы с вами встречались. Не помните? - И уже со смехом: -  Ох  и
хороши были у вас валенки!..
   И тут я вспомнил, где я видел эту улыбку. Немудрено,  что  вспомнил  не
сразу, - с той страшной блокадной зимы прошло почти двадцать лет.
   Плавбазы и подводные лодки нашей бригады рассеяны по всей Неве и прочно
вмерзли в  двенадцатидюймовый  лед.  Набережные  превратились  в  сплошные
сугробы. Голод, холод. Бомбежки по  сравнению  с  осенью  стали  реже,  но
редкий день проходит без артобстрела. Морские заводы эвакуированы,  однако
корабельный ремонт идет полным ходом, флот готовится к весенним боям.  Все
работы, вплоть до корпусных, - руками военных моряков.
   Маринеско - командир подводной лодки "М-96". Я - инструктор политотдела
бригады и редактор  "Дозора"  -  краснофлотской  многотиражки,  призванной
осве